Эти его манипуляции чем-то напоминали взмахи рук человека старающегося сохранить равновесие, когда ветер вот также настигал его в то время когда он проходил по бревну или доске. Только в нашем случае «взмахивать руками» приходилось не человеку, а многотонному грузовику. И не на узенькой доске, а на широкой девятиметровой дороге.

Ветер был с моей стороны и казалось кто-то изо всех сил колотил в мою дверь ногой обутой в огромный валенок. Колотил так, что она бедная не знала куда деваться, поскрипывая и повизгивая петлями и в замке.

Мирриады белых, злых, разгневанных насекомых в свете фар выплясывали свой осатанелый, захватывающий, воинственный танец. А особо вошедшие в раж, со всего маху обрушивались на лобовое стекло, заставляя щетки стеклоочистителя пугливо вздрагивая работать беспрестанно, монотонно и как-то будто бы даже трусливо. Трусливо, потому что было видно что они едва-едва справлялись со своей работой. Казалось начни снег лепить чуть гуще, и они уже не смогут справиться с ним.
Но чаще снег не делился на отдельные снежинки, а летел то слегка редеющей, то такой что ничего не было видно пеленой. Мы шли на ближнем свете фар, чтобы видеть хотя бы обочину дороги. Но порою не было видно и ее. Пелена снега накрывающая стекло была такой, словно мы уткнулись в сугроб. Тогда напарник сбросив газ, выключал передачу, и наш КАМАЗ и без того ползший до этого с черепашьей скоростью, тут же останавливался.
В это время несущаяся белая пелена за окном накрывала нас словно лавина. Казалось само небо обрушивалось на нас и отрезало напрочь от остального мира. И отрезало казалось надолго. Очень надолго. В такие минуты мы особенно остро ощущали свою заброшенность куда-то к черту на кулички и свое одиночество во всем этом мире.

Поглядывая в окна на эту метавшуюся и мятущуюся круговерть, слушали музыку ветра и чувствовали его сотрясающие машину порывы. Чуть наклоняясь к капоту, с тревогой прислушивались к работающему на холостых оборотах двигателю. Но к счастью он работал ровно и спокойно, словно там, под капотом мурлыкал уютно свернувшийся в клубок спящий котенок. От этого «котенка» зависело сейчас все...

Та непогодь что творилась «на улице» и это какое-то свое, домашнее «мурлыканье» двигателя, создавали такой разительный контраст между собой, от которого особенно остро, пронзительно остро, остро до пощипывания в глазах ощущались и тепло, и уют нашей кабины.

- Не дай Бог обломаться сейчас! – царапалась иногда в голове мыслишка. Царапалась так, словно злым, колючим, обжигающим снегом наддавало за шиворот. Только представив себя лежащим сейчас под машиной и с ключами в руках, в свете осатанело метающейся переноски раскручивающим стылое, обжигающее, прилипающее к рукам железо… От этой мысли меня зябко передергивало так, что наша кабина казалась еще более теплой и уютной.

В конце концов пелена редела. Редела настолько, что напарник включал скорость и отпускал сцепление. Нащупывая обочину полуослепленным светом фар, мы осторожно трогались с места. Сплошное месиво снега постепенно редея превращалось в отдельные косо несущиеся к земле снежинки. Щелкнув переключателем, Леха переходил на дальний свет и тогда и дорога, и пространство вокруг нее просматривались на полторы сотни метров. Было видно как много этих снежинок летело к земле, а через дорогу, откуда-то сбоку, с моей стороны неслась поземка.
Словно отдельные змейки, змеи и змеищи неожиданно появлялись из темноты, только для того чтобы мельком взглянув на нас то ли равнодушным, то ли осуждающим, то ли сожалеющим, то ли кровожадным взглядом и тут же исчезнуть где-то сбоку, слева и сзади. Они неслись то плотно прижимаясь к асфальту, то вдруг приподнимая «голову» или середину своего узкого или довольно обширного «туловища», то «хвост». В этом их движении было что-то и пугающее, и в то же время завораживающе завлекающее, гипнотически притягивающее взгляд.
Это стремительное движение снежинок к земле и это не менее стремительное скольжение поземки, создавали цельную, законченную картину освещением для которой служил свет наших фар, а фоном непроглядная тьма ночи. Вряд ли какой художник смог бы создать что-то подобное. Вряд ли какая рукописная картина способна пробудить те же чувства что и эта…
В ней чувствовалось что-то такое, что было неподвластно не только нам с Лехой, оно вообще было никому неподвластно на этой Земле. В ней было что-то целенаправленно неумолимое, бескомпромиссно неудержимое и в то же время что-то недостижимо, недосягаемо высокое, что отличает только Природу и Стихию.
А еще во всем этом чувствовалась какая-то едва уловимая связь между тем местом откуда летели эти снежинки, и землею. Словно они, то густея, то редея, как раз и были тем связующим звеном между ними. Только роль их во всем этом была непонятна, - то ли с их помощью небо успокаивало разбушевавшуюся, «слетевшую с петель» землю, то ли земля посредством них защищалась от обрушившегося на нее неба.
А может быть они вместе, и земля, и небо затеяли эти свои сумасшедшие, непонятные нам игры. Но если для них это была только игра, то от этой их игры тошно приходилось всем, - и иногда попадающимся нам на глаза беспощадно выгибаемым деревьям, и самим этим снежинкам и вообще всему вокруг. А уж про нас с Лехой и говорить нечего.

Иногда через дорогу опережая поземку, сумасшедше подпрыгивая и подскакивая проносились грязно-серые шары перекати-поля. Погода ли или сама злая доля беспощадно гнала их по земле. Гнала так что летели они так нелепо, так обреченно, казались такими до замирания сердца одинокими в этой бушующей мгле, что напоминали чем-то и нас так же неприкаянно, под ударами судьбы метавшихся по этой Земле. В общем неслись они так, что по всему было видно что будь на то их воля…
Обычно они довольно далеко, но в пределах света наших фар, то отчетливо видимые то промелькнув едва заметной тенью проносились перед нами. Проносились так словно были какими-то то ли предостерегающими, то ли указующими, то ли какими-то иными знаками судьбы безмолвно и неотвратимо, словно зловещие кометы земную орбиту, они пересекали наш путь. И хотя мы знали что это всего-навсего был обычный бурьян, но в этом стремительном и неотвратимом их движении было что-то мистическое.
А иногда их шары так неожиданно, с такой скоростью и так близко от машины мелькали перед нами, что Лехина нога не успевала даже сбросить «газ», а уж про то чтобы притормозить, не могло быть и речи. Несмотря на то что у нас у самих кошки скребли на душе, но честное слово провожали мы их искренне сочувствующими взглядами.

Даже не верилось что в самом конце 20 столетия, когда человек ступил на Луну, когда смотрел на Землю с высоты в 400 километров и ощупывал холодный, шероховатый Марс, какая-то заурядная погода могла такое вытворять с нами.

Несмотря на то что мы двигались через это пространство и это время на мощной, современной машине, несмотря на то что сами мы уже пожили на этой земле, кой чего повидали, и имели кое-какое понятие и об этой Земле, и о Жизни на ней, и даже какое-никакое понятие о Вселенной, несмотря на все это, глядя на то что творилось вокруг, - видели что по сравнению со всем происходящим, и я, и Леха, и наша машина, казались букашками которых несло на каком-то листики или соломинке. Несло не так как того хотелось бы нам, а так как это было угодно стихии.
Ни наш мощный современный грузовик, ни наши знания, умения и опыт, все это было ничто по сравнению с разгулявшейся погодой. Будь наш грузовик мощнее в сто раз и даже будь мы сами с Лехой по семи пядей во лбу, - для стихии все это было бы абсолютно все равно. Все равно потому что когда такая пелена отрезает вас от окружающего мира, когда не видно вытянутой руки, тогда абсолютно все равно в какой мощной или даже сверхмощной машине вам приходится куковать пережидая все это.

В то время когда Леха переходил на дальний свет, по тем редким ориентирам которые все-таки можно было рассмотреть, мы угадывали места по которым проезжали. Мысленно представив себе то расстояние которое отделяло эти места от того места к которому мы стремились и прикидывая в уме сколько же еще оставалось, видели как длинна, как бесконечно, до щемления сердца, длинна была еще наша дорога...

О чем только можно было переговорить было уже переговорено, что могло быть рассказано было уже рассказано, что могло быть спето по такой погоде, было уже спето и поэтому мы молча думали каждый о своем. Но я не думаю чтобы наши мысли так уж сильно различались в ту ночь.

В один из тех моментов когда ветер поутих и мы увеличив скорость шли на «дальнем», дорога и все вокруг нее просматривалось довольно далеко. Просматривалась настолько далеко, что было видно что вокруг нас только ночь, только несущийся к земле снег, только метавшаяся по ней поземка, только уходящая насколько хватало нашего света дорога.

Казалось на сотни верст вокруг ни души, и только наш одинокий сиротинушка КАМАЗ слепо нащупывая дорогу неуверенно пробивался через эту беснующуюся круговерть. Пробивался так что у того кто увидел бы его сейчас со стороны, долго бы наверное щемило сердце...

Медленно поворачивая голову по сторонам оглядывая окрестности, Леха с каким-то то ли сожалением, то ли с удивлением, то ли с грустью, казалось всем своим таким же как и мое смятенным сердцем, выдохнул, - ни огня,… ни черной хаты… -

Несмотря на то что творилось в моей душе, а может быть благодаря именно этому, я замер… Замер с таким же чувством, с каким замер наверное Роден отколов последний лишний кусок гранита и оглядывая своего «Мыслителя»... Замер, как замер наверное Архимед перед тем как выкрикнуть свое, - эврика!... Замер, потому что именно ими и только ими, только этими словами и можно было выразить все величие той картины, которая сейчас разворачивалась перед нами и все то что эта картина вызывала в душе…

Словно и эта нескончаемо лежащая перед нами дорога, и то особенно острое чувство нашей одинокости и заброшенности в этом сошедшем с ума мире, и сиротливые шары перекати-поля неприкаянно и беспощадно гонимые неизвестно куда, сделали с душой что-то такое, отчего эти Лехины слова упали в нее словно в точно для них подготовленное место.
Они легли в нее словно ладонь в ладонь, словно уста в уста, словно набухшее, готовое вот-вот лопнуть перезревшее семя в почву, словно долгожданный дождь на иссушенную, растрескавшуюся землю. Казалось что этими словами, словами которые единожды узнав мы помним всю жизнь, Леха прикоснул меня к чему-то теплому-теплому, хорошему-хорошему и родному-родному.

А Леха, наш Леха, такой же шалопай как и я, и как вся наша шоферская, строительная и геологическая братия, сразу же вырос в моих глазах. Вырос так, словно это если и не он написал ту строку, то уж точно имел какое-то отношение к ней.

От нахлынувших чувств я невольно, как-то автоматически, не задумываясь, словно так было и надо, до конца, вслух, дочитал строфу которой принадлежала эта строчка и мы опять надолго замолчали, вглядываясь в окна на бесновавшуюся непогоду… Не знаю о чем думал в то время Леха, но по всему было видно что мы опять думали об одном и том же.

Думали об этой погоде, думали о дороге, думали о себе, думали о тех к кому так стремились. Не знаю почему, но в то время мне казалось что даже эти наши мысли были такими же видимыми и ощутимыми, как и эта непогода, и снег, и дорога. А еще мне казалось что думали мы о том, что благодаря этой погоде, этой дороге и кстати вспомненной Лехой строчке, мы прикоснулись к светлой памяти человека написавшего ее двести лет назад. Думали о том, как же все-таки близки между собой люди на этой Земле. Близки даже не подозревая об этом.
Думали о том, что несмотря на то что человек написавший эти строки жил столько лет назад, но через ту теплоту которую он вызвал ими в наших душах, он словно был где-то здесь, где-то рядом или будто бы даже сидел между нами в этой сотрясаемой бураном кабине. Думали о том что хотя сейчас нам и «не версты полосаты попадаются одне» а простые километровые столбы, но чувствовали и переживали мы то же самое что чувствовал и переживал когда-то и он, находясь в дороге по такой же погоде. Чувствовал и переживал, проезжая может быть по этим же местам или где-нибудь поблизости.
Причем проезжал не в теплой и уютной кабине современной мощной машины с непрерывно работающей «печкой», прорезая вертящуюся круговерть ослепительным светом фар, а проезжал в убогой, утлой, продуваемой насквозь кибитке, которую нещадно швыряло на ухабах. И то ли судьбе казалось что выпавших на его долю испытаний было еще недостаточно, то ли просто для того чтобы как-то разнообразить его дорогу, она посылала ему еще и эти шары перекати-поля...

Гонимые непогодой, с каким-то неясным, диким, сатанинским шумом они внезапно налетали на лошадей. Налетали так, что те от неожиданности испуганно шарахались в сторону и он со всего маху «впечатывался» в стенку жалобно «охавшей» кибитки. Потирая ушибленное плечо, прислушивался к то нарастающему, то куда-то уносящемуся обрываемому метелью звуку бубенцов, к фырканью екающих селезенкой лошадей, скрипящему под полозьями снегу и к этой музыке беснующегося бурана.

Вглядываясь в такую же вертящуюся перед глазами темень и круговерть, где и в самом деле, - ни огня,… ни черной хаты,…- зябко кутался в волчий тулуп и может быть как раз в то самое время, шептал про себя эти строки «выписывая и перечеркивая» их в своей забубенной кудрявой голове…

Впрочем так ли оно было на самом деле или не так, это было и не важно. Место само по себе в данном случае большой роли не играло. И казалось даже само время не играло здесь той своей особой роли. Важно было что-то другое. Важно было что-то такое, что через века и расстояния, через столько поколений молодых шалопаев заучивавших эти строки на десятках языках мира, благодаря такой же вот погоде и дороге, еще сильнее и как-то по особенному, более понятнее, более пронзительнее, сблизило нас с ним. И от этого становилось как-то тепло-тепло на душе.

Становилось так тепло, словно это его тепло, тепло его огромнейшей, красивейшей и поистине бессмертной души через время и расстояние донеслось, настигло нас, входя и в наши души. И мы сами в это время, как бы согретые и умиротворенные этими его строками, тоже наверное посылали ему скромное тепло своих сердец. Посылали куда-то туда… Посылали в неизвестное и неведомое...

Хотелось верить, что именно таким образом его и наши души общались между собой. Хотелось верить что есть, есть, есть в этом мире какая-то связь между ими, ушедшими, и нами… Что такие люди, и вообще все люди, не могут уходить бесследно...

Когда я пишу эти строки, Лехи к сожалению нет уже с нами на этой Земле. Нет так же, как нет и многих других, с кем сталкивала нас жизнь. Нет, как нет уже многих из тех, с кем мы вместе преломляли хлеб, делили такую же вот дорогу, в общем жили. И нет их так, что сама мысль об этом пронзая наше сознание с такой щемящей и в то же время неумолимой неотвратимостью, что чтобы мы не делали в это время и где бы не находились, - она заставляет нас замереть, оцепенев в каком-то не подвластном нам, необъяснимом ужасе…