|
Главы из…
«Астраханец».
«»»
|
|
Выйдя на крыльцо и глотнув свежего еще утреннего воздуха, Васька почему-то подумал, - скоро весна! - Все было таким же как и вчера, - то же хмурое как будто спросонья небо, те же голые, черные, зябнущие деревья, тот же кое-где еще лежащий грязный снег, те же метающиеся в поисках заветной крошки воробьи… Но было наверное что-то еще… Было еще что-то такое отчего на миг замерло сердце а потом вдруг забилось часто-часто… Что-то такое напомнил ему этот вдох!... Что-то подобное уже было с ним когда-то чему тогда он возможно не придал значения но запомнил оказывается на всю жизнь... То же чувство,… те же какие-то смутные надежды,… и то же,… то же внутреннее ликование, - скоро!... Это чем-то было похоже на то, когда во время застолья вдруг ловишь на себе заинтересованный взгляд женщины сидящей напротив, прекрасно понимая, что означает этот взгляд. В голове замелькали обрывки каких-то воспоминаний,… видений,… картин... Одним словом всего того что в таких случаях мельтешит в ней, но чему не подобрать и названия. И все это наполняет тебя каким-то ожиданием… Ожиданием то ли чего-то до боли знакомого,… то ли ожиданием чего-то еще неизведанного, незнакомого но непременно хорошего… Прогревая машину и выгоняя ее за двор, закрывая ворота и выезжая на дорогу, занятый всем этим иногда даже не замечал здоровавшихся с ним соседей. К этому казалось бы ерундовому ритуалу придуманному может быть тысячи лет назад, он относился серьезно так как знал какое значение ему придают люди. Знал, что во многом тебя воспринимают по тому как ты здороваешься и здороваешься ли вообще. Не раз он слышал как о ком-нибудь говорили неодобрительно, – проедет,… и даже не поздоровается!... – И он старался здороваться первым
и со всеми... Вся его жизнь прошла в этом городе. Здесь он знал всех и его все знали. Поэтому обычно ему то и дело приходилось кому-то посигналить или махнуть рукой, кому-то сквозь приспущенное стекло поднять в приветствии руку или хотя бы просто кивнуть. Сейчас не переставая думать о том что же ему напомнило сегодняшнее утро, он почти никого не замечая медленно ехал по городу. Встречные прохожие и проезжающие удивленно смотрели ему в след, - чего это он не здоровается?... Заелся что ли?... – Несмотря на эти свои мысли, сегодня впервые словно раньше этого не замечал, с удивлением отметил как странно выглядит город,… - чем ближе к центру, тем старее и меньше дома… Их город, как и всякий другой, застраивался от центра к окраинам. Поэтому чем ближе к окраинам, тем новее и современнее были дома. И его историю можно было изучать двигаясь в этом же направлении. Во время войны город был почти полностью разрушен. И застраиваться начал уже после нее,.. после войны… А какое жилье строили сразу после войны?... Поэтому сам центр, за исключением нескольких новых многоэтажек, был застроен в основном низенькими уже заметно вросшими в землю флигельками. Они смотрели на улицу двумя небольшими окошками по фасаду с обязательными выкрашенными в голубой или в зеленый цвет, ставнями. Потом, много позже, к ним пристраивались веранды. Еще позже, по мере роста семьи, из этих веранд делали жилые комнаты. Их крыши крытые модным в то время шифером, с северной стороны уже почернели от мха... Эти флигельки строились теми, кому все-таки посчастливилось вернуться с той последней войны. Строились бывшими пехотинцами и кавалеристами, артиллеристами и танкистами, разведчиками и саперами отмахавшими пол Европы и повидавшими как люди живут там. Это были отцы Васькиного поколения... Эти низенькие тесные флигельки были конечно еще не европейское жилье. Но им, прошедшим войну с ее блиндажами и окопами, привыкшим в мороз и слякоть к ночевкам под открытым небом у костра а то и без него, - эти флигельки тогда наверное казались хоромами… Строились они на пустырях или на месте землянок которые пережив Гражданскую, не пережили ту, другую, последнюю еще более страшную войну. Поскольку в Гражданскую воевали не с иноземными захватчиками, не с чужестранцами,… поскольку в то время выясняли отношения между собой те кто строил эти землянки,… и наверное поэтому, во время Гражданской говорят, не было таких разрушений как во время последней войны,… - кто же станет разрушать свое,… кровное,… построенное им самим?... И совсем другой вид имел город после той, последней войны,… - руины на руинах,… развалины на развалинах,… пожарища на пожарищах… Разобрав то что оставалось от разрушенных или сожженных этой войной землянок на их месте и возводили эти флигельки... Землянки строили отцы тех кто строил флигельки. Стало быть Васькины деды рубившиеся в сотнях Думенко и Буденного. Они тоже далеко не все вернулись с Гражданской… В то суровое, после Гражданской, межвоенное время когда затянув на всем пояса, страна поднимала промышленность и ковала вооружение, тогда конечно же было не до хором. Но все понимали, - так было надо… Кто не понимал этого, тем это втолковывали в других, не здешних краях… К тому же в то время здесь испокон веков кроме землянок, другого жилья люди и не знали. Поэтому почти все нынешнее взрослое население городка выросло в таких землянках... Землянки и сейчас стоят еще кое-где с почти наполовину вросшими в землю саманными обмазанными глиной стенами. Несмотря на то что именно с них, именно с землянок начиналась жизнь в наших краях, несмотря на то что именно сквозь их подслеповатые окошки многие из ныне живущих впервые увидели этот свет,… несмотря на это,… как это всегда бывает под этим небом, как-то так получилось что сегодня они оказались как бы позабытыми, позаброшенными,… оказались как бы предоставленными сами себе… Их крошечные, покосившиеся окошки глядят на этот рожденный, вскормленный и взращенный ими но ставший равнодушным к ним, забывший их мир, - глядят тем как бы все удаляющимся и удаляющимся с каждым годом от всего земного,… тем всепонимающим и всепрощающим старушечьим взглядом… Взглядом, который наполовину уже и не принадлежит этой Земле… А жуткий, от которого даже вздрагиваешь от неожиданности но в то же время как бы извиняющийся скрип их простых, низеньких, дощатых дверей, доносился казалось еще с тех времен, которые помнят самого Думенко, Буденного и Шевкоплясова… Эти двери еще помнят наверное как они входили в них когда-то… Входили наклоняясь как склоняются перед входом в дом… Входили приподнимая одной рукой саблю чтобы она не стукнулась о порог, а другой придерживая папаху которую войдя тут же снимали и клали рядом с собой на лавку... Их земляные обмазанные глиной крыши летом зарастают вездесущей лебедой. А зимой эта облетевшая, почерневшая, продуваемая леденящим «астраханцем» лебеда, казалась щетиной вставшей дыбом на загривке разъяренного дикого кабана или редкими волосиками на голове деда с ужасом глядящего на это новое, непонятное для него время… Глядящими и на то что было уже не за горами,... глядящими на то неумолимо надвигающееся,… на то видимое даже почти ничего уже не видящими глазами,... на то отчего никуда не деться,… на то и неминуемо ожидаемое,… и как бы уже притерпевшееся но,… но все-таки все еще пугающее своей неизвестностью… Повернув за угол, возле двора Кольки Иванова Васька увидел синий МТЗ, который тот безуспешно пытался «завести» дергая за отрезок ремня вращая маховик «пускача». Увидев подъезжающую Васькину машину, он поднял руку останавливая его. Открыв правую дверь, наклонился внутрь. Холодный, насыщенный сыростью воздух сразу же вытеснил тепло и уют салона, и вместе с ним на Ваську пахнуло густым запахом солярки, мазута, стылого железа, табачного и водочного перегара... - Привет!... - поздоровался тот осипшим голосом. - Здорово!... – ответил Васька, разглядывая его. - Васек!... Будь другом!... У тебя свечки нет случайно?... Хоть старенькой?... Моя зараза, совсем не дает искру!... – - Лиминтарно!... – ответил Васька. Наклонившись открыл «бардачок» и порывшись в нем, подал прочищенную и прокаленную бэушную свечу зажигания. - Ну, спасибо!... Выручил!... – - Кушай на здоровье,… не обляпайся!... Смотри от тебя выхлоп тот еще,…– усмехнувшись, сказал Васька. - Да знаю,… - хмуро бросил Мишка, - но ехать-то надо!... Как-нибудь огородами,… огородами,…- и махнув рукой пошел к трактору. Васька улыбнулся. Он понял, что тот имел в виду известный рассказ Жванецкого о том, как этими огородами кто-то то ли уходил, то ли пытался уйти куда-то, как когда-то уходили к Котовскому. Отъезжая и переключая передачи, глянул еще раз на Мишку и его трактор. На его синей двери красной краской через трафарет был выбит красный всадник. Но не верхом на лошади, а то ли только-только спешившийся, то ли собирающийся вот-вот взлететь в седло. Его левая рука была на рукояти сабли, а правой он держал в поводу гордо выгнувшего шею такого же красного коня. Это был памятник дедам, памятник героям 1 Конной, ставший символом их города. В наших краях не было человека, отцов или дедов которого не коснулась бы та война... Из школьной Истории Васька знал что время от времени и в других странах случались Гражданские войны. Но он также знал, что там далеко не все принимали в них участие… В России же… Что поделаешь?… Ну не может,… не может русский человек вот так спокойно смотреть когда улица сходилась на улицу… Стоя у своей калитки и наблюдая за происходящим,… переминаясь с ноги на ногу,… подскакивая и подпрыгивая от возбуждения,… и,… и неутерпев,… глядь,… а он уже спешит в сторону клубящейся и вскрикивающей драки нетерпеливо, на ходу засучивая рукава… Все это не оставляло, говорят, в стороне даже стариков… Даже они, поглядывая подслеповатыми глазами на происходящее,… поглядывая из под приставленных ко лбу козырьком ладоней и то ли заметив там своих врагов, то ли сверстников, то ли по какой-то другой причине,… но также засучивая рукава и угрожающе постукивая о землю своими клюками, - в конце концов и они семенили туда же… Как и большинство из нас Васька боготворил и отца, и боготворил своих дедов… Чем дольше жил,… чем больше начинал понимать что к чему,… понимать все то через что прошли они,… понимать все то что выпало на их долю,… - его прежнее детское благоговение перед ними сменялось тем все более умудренным, сменялось тем житейским, тем чисто мужским пониманием и уважением… И поэтому здесь так чтили все то что было как-то связано с ними, чтили все то что было связано с отцами и дедами, все то что было связано с Первой конной... Наверное поэтому изображение этого памятника наносили на двери и капоты машин и тракторов, витрины магазинов и вывески. Наносили на все то, на что благодарные потомки наносят подобное в память о них,… в память о своих отцах и дедах... Еще каких-то 70 лет назад такие всадники были неотъемлемой частью этого пейзажа. Сотни, полки и дивизии их проносились из края в край по этой степи выясняя, - кому же все-таки принадлежит эта земля?... Земля жадно впитывающая и пот, и слезы, и кровь, но неохотно отдающая свои плоды... Сегодня эти лихие всадники остались только в виде редких памятников застывших подобно этому, на своем специально насыпанном для него холме. Холме, который всегда чем-то напоминал Ваське курганы насыпанные шеломами древних скифов. И хотя этот холм был насыпан и не шеломами, но все-таки… Такие памятники стояли почти в каждом степном городке, каждой станице. Стояли так, как в силу своего таланта и видения того времени их изваяли скульпторы. Точно также стоял и их памятник... Точно также и этот всадник вобравший в себя образы всех наших отцов и дедов, с удивлением разглядывал выросший здесь город,… разглядывал своих детей и внуков,… преображенную, неузнаваемую степь... Кто знает какие мысли все виденное вызывало в нем?… Но хочется,… очень хочется чтобы эти мысли были о том, что не напрасно,… не напрасно они тогда ради них, ради своих детей и внуков,… голодные и холодные, от Астрахани до Царицына и от Москвы до Перекопа мотались с боями по этой степи… И не только пионеры давали у этого памятника свои первые детские клятвы… Но несмотря на это,… а может быть именно поэтому,… именно потому что они были детскими и были первыми,… Васька по себе знал, - что эти клятвы были из тех что на всю жизнь… С этого памятника начинали свои жизни и благодарные ему молодожены, считая своим непременнейшим долгом возложить к нему цветы… Да и они,… и они, взрослые мужики, нет-нет да и приезжали сюда чтобы распить в компании с ним бутылочку-другую… Распить словно со своими отцами и дедами многих из которых,… очень многих, увы, уже небыло на этой Земле… - Да-а-а!... - думал Васька, - где-то гремел Котовский, а где-то Думенко,… Буденный,… Шевкоплясов… Были люди!... - Думенко в наших краях уважали даже больше чем Буденного. Именно его здесь считали создателем 1й Конной. Васька много читал и слышал про этого простого табунщика обладающего каким-то редким кистевым сабельным ударом, способным раскроить всадника до седла. Настолько редким, что даже у Тамерлана в его двухсоттысячном войске таких рубак были единицы… Думенко, как оказалось, учился в той же школе что и Васька. Васька подолгу стоял у его портрета висевшего на стене школы, не находя в нем ничего такого особенного. Он читал все что попадалось про него. Из прочитанного узнал, что Думенко был простым парнем, земляком, жившим в их городе тогда еще станице, больше полувека назад. Как и большинство своих сверстников в наших краях в то время, в детстве и юности он был табунщиком у какого-то коннозаводчика. Читая о том времени, Васька угадывал по описаниям город, здания, кварталы домов, вокзал, Маныч, степь… Что-то подсказывало ему, что они не только ходили в одну школу, не только ступали по ее полу и смотрели в одни и те же окна, может даже сидели в одних и тех же классах за одними партами, но еще и жили на одной и той же земле. На одной и той же донской земле, с ее полынью и ковылем, тюльпанами и васильками и в одних и тех же местах пасли табуны. Лежа на душистой траве, слушая стрекот кузнечиков и пересвистывание сусликов, смотрели в одно и то же небо. Смотрели на облака, неподвижно парящих коршунов и едва виденных в небесной синеве жаворонков… И он наверное глядя на эти облака, слушая монотонный звон весенней степи, опьяненный запахами чабреца, мяты, полыни и тем особенным, перебивающим все остальные запахи, вечным духом пробуждающейся земли,… - точно также уносился мыслями куда-то далеко-далеко…. Уносился куда-то туда, куда все мы уносимся в детстве и юности, а куда и сами не знаем… По ночам, он наверное также сидел со сверстниками у костра и глядя на росчерки метеоритов загадывал желания. Точно также и они наверное пекли картошку, кипятили чай. Пламя их костра плясало по лицам, одежде, выхватывая из темноты южной ночи стоящую поблизости и прислушивающуюся к чему-то или просто задумавшуюся лошадь,… лежащую на земле собаку,… седло,… уздечку,… кнут... И они также наверное пугали друг друга передающимися в наших краях из поколения в поколение страшными рассказами о нечисти,… мертвецах,… русалках,… огромном диком жеребце уводящем из табунов лучших кобылиц куда-то в бескрайние степи… То ли под воздействием этих страшных рассказов, то ли отчего-то еще, при каждом неожиданном ржании, крике цапли или сыча, громком всплеске сазана в Маныче, они также наверное пугливо вздрагивали, чувствуя как вдруг перехватывая дыхание замирало от страха сердце. А потом больно дернувшись беспорядочно колотилось даже не в груди а колотилось казалось где-то у самого горла... Оборачиваясь на этот звук настороженно вглядывались в непроглядную ночь или лунную дорожку на воде, стараясь определить природу этого звука. И только поняв в чем дело, чувствуя как постепенно отпускает, отлегает от сердца, - успокаивались. Потом только понемногу утихающий шум в ушах да изредка с облегчением вырывавшийся у кого-нибудь из груди неожиданный длинный прерывистый вздох, еще какое-то время напоминали о пережитом... В те годы когда про него еще ничего не писали, когда болтать особо было не принято, каждый раз когда у взрослых разговор заходил о Гражданской и 1й Конной, старики упорно вспоминали именно его, Думенку!... Будучи еще пацаном, Васька видел что на земле существовали как бы две правды. Об одной из них ему говорили в школе, по радио, писали в газетах и книгах... Вторая была та, которую говорили люди, народ... Он видел что именно народная правда была хоть и неприкрытой, не приукрашенной, была грубой, но была она натуральной и весомой… А та правда которая была в газетах, книгах и по радио, была какая-то не такая... В ней сразу чувствовалось фальшь. И даже ему, пацану, было видно, - что такого не бывает… Каким-то своим, тем еще щенячьим чутьем он угадывал, - то что говорит народ, является единственной и истинной правдой. Она отличалась от той другой правды словно хлеб который ели они, от хлеба который ели где-то там,… наверху... Ему доводилось пробовать и тот, их хлеб… Но никогда бы в жизни не променял бы он этот с острым запахом детства весомый ноздреватый кусман, на те белые, красивые, румяные, аппетитные на вид невесомые овалы. Не знанием, не наукой, не умом, а каким-то древним крестьянским чутьем он видел что то был не хлеб,… - баловство... И поскольку истина была за народом, нельзя было отрываться от него и тем более предавать. Иначе попадешь в неправду… Позже, читая о Думенко понял, что также думал и он. Деникинская контрразведка осмотрев место первого боя его отряда с белыми где-то под Кагальником и увидев ту, Думенко «работу», - доложили об этом Деникину. Тот будучи не новичком в таких делах написал ему письмо, предлагая полковничьи погоны, полк, и что-то там золотом… Когда Думенко спросили, - каков будет его ответ на письмо? - тот сказал: - Скажи ёму, шо я сходыв з ным «до витру»... – Он не предал народ. И именно народ несмотря ни на какие запреты хранит память о нем. Кое-кто на этой Земле принимает народ за эдакое бессловесное, ничего не соображающее, неспособное думать быдло... Васька знал что те кто так думал, были не первыми и не последними из тех кто заблуждался на этот счет… Он также знал что многие, очень многие из них поплатились за эти свои заблуждения… Да,… на какое-то время этот народ можно было обмануть… Но обмануть можно было только именно на время… И именно на какое-то… Никогда не перестающий думать народ в конце концов добирается до истины… А добравшись расставляет-таки свои точки над ё... Расставляет в тех местах, где они и должны быть… Расставляет так что кому-то при этом становится тошно… А то что народ никогда не перестает думать, Васька знал по себе… Не один раз замечал что даже выполняя тяжелую работу, даже грузя ракушку или долбая ломом мерзлую землю, не раз ловил себя на том что несмотря на то что организму казалось бы в то время было не до дум,… и несмотря на это они все-таки были… И может быть эти думы были не такими уж возвышенными, были не такими уж высокими, но они были… Были… И наверное именно поэтому, несмотря на то что народу на протяжении веков без устали подсовывают каких-то официальных героев, - народ молчит по этому поводу, иногда даже кивает, но… Но чтит все-таки своих,… чтит народных героев… Так что народ обмануть невозможно… К тому же чтобы убедиться в том, кто истинно выражает его,… народа интересы,… чтобы убедиться в этом,… - здесь особого ума-то и не надо… Не один раз Ваське приходилось наблюдать как даже дети,… даже они безошибочно определяли, - кто действительно их любит,… а кто так… Даже они, взяв протягиваемую конфету и убедившись в том что рука протянувшая ее тут же теряла к ним интерес,… поняв это,… они уходили к тем кто действительно их любил… Уходили к тем кто время от времени поглаживал их головенки,… подтягивал штанишки,… вытирал нос,… снимал с их одежды существующие и несуществующие пушинки и соринки,… и,… и вообще… И потом они уже терлись только у этих коленей, и никакими пряниками, никакими конфетами сманить их было невозможно… Вспоминая Думенко, Васька вспоминал его ответ Троцкому где-то под Царицыном, который сыграл роковую роль в его, Думенко, жизни. На вопрос Троцкого: - Не боится ли он смерти? – Думенко ответил: - Если бы Вы не были Наркомвоеном, я бы подумал, что Вы дурак!... – Трудно сказать какого ответа ждал от него тот Наркомвоен выглядывающий из под очередной женской юбки на проносящуюся тогда из края в край по нашей земле войну… Трудно сказать что вообще в то время мог ему ответить человек живущий от атаки до атаки... - Что могло знать о войне и смерти это «чмо» перекладывающее на столе сводки с фронтов и перекалывающее на карте флажки обозначающие полки и дивизии, – думал Васька, - когда те сами были теми полками и дивизиями. Теми полками и дивизиями которые совершали марши и ходили в атаки. Ходили зимой и летом, ходили среди запахов людского и конского пота, мочи и навоза, кожи седел и сбруи, ружейного масла и сгоревшего пороха, полыни, чабреца, сухой, прокаленной солнцем или промерзшей степи… Тогда сущность человека определялась не богатством и званием. Тогда, как и во время любой войны, эти богатства и звание имели не большее значение чем наполовину втоптанная в грязь отстрелянная гильза. Так уж повелось на этой Земле что только во время войны,… только во время реальной опасности,… только тогда когда от человека требовались не дутые а истинные доблести,… - только тогда человека ценили не по тому какие у него табуны и хоромы и какое место он успел хапнуть себе под этим солнцем,… а ценили по тому каков он в бою... Не один раз Ваське
приходилось наблюдать как какое-нибудь ничего из себя не представляющее
властное чмо стараясь как-то оправдать свое нахождение у власти, стараясь
показать что оно каким-то образом все-таки отличается от нас, от простых людей,
- не раз ему приходилось видеть как подобное чмо приписывало себе
несуществующие доблести. Но так как чем-чем а доблестями там и не пахло, то они
старались хотя бы распустить не существующий у них павлиний хвост… Несмотря на
то что люди прекрасно видели все это, однако же плюя на них все-таки терпели, -
пусть их… И только во время войны,
только во время реальной опасности все эти «павлины», самой жизнью задвигались
куда-то в самую задницу суровой действительности, а на их место эта же
действительность выдвигала тех, кто действительно мог что-то сделать… Только благодаря им,
благодаря войнам человечество и узнало имена Платона Каратаева и Пьера
Безухова,… узнало имена Дениса Давыдова и атамана Платова,… имена Думенко и
Буденного,… имена Александра Матросова и маршала Жукова… Так уж повелось под этим
небом что в остальное время, в повседневной жизни, блистают совсем другие… В
такие времена блистают Курагины и Вронские,… Онегины и Печорины,… блистают цари
и царицы со своими фаворитками и фаворитами… Иногда, идя утром на работу после хорошо проведенного воскресенья с тяжелой головой, потливостью и дрожью в теле, Васька клял себя последними словами и думал, - а если бы сейчас в атаку?... А каково было им,… тогда?... – имея ввиду дедов рубившихся в Гражданскую… Каково было им, когда требуется предельная собранность и осторожность чтобы вовремя закрыться или увернуться от жутко свистящего в тебя клинка, а потом точно определить мгновенье, когда надо нанести ответный удар самому вложив в него все на что ты способен. И каково было бы ему тогда при нынешнем его, после вчерашнего состоянии?... В молодости ему часто «виделись» эти атаки навеянные то ли кадрами из фильмов, то ли рассказами дедов, то ли собственным воображением… Наиболее часто ему представлялось как сквозь дробь тысяч копыт, гиканье, свист и мат, сквозь редкие ранние выстрелы, - взгляд выхватывает то ухо «Орлика» хищно прижатое к затылку, то застывшие в безветрии кустики полыни и ковыля, то суслиную нору, тележный след, тюльпан или василек. Повернув голову влево, «видел» скачущую цепь что-то кричащих товарищей машущих высоко поднятыми над головой розовато матово поблескивающими под лучами всходящего солнца клинками. А дальше,… за ними,… такая до боли знакомая излучина родного Маныча... Знакомая каждой норой из которой вытаскивал раков,… каждым островком камыша и чакана где рано-рано на зорьке ловил отливающих золотом и чернью бьющихся и подскакивающих на дне лодки сазанов… - Свидимся ли еще?... – мелькает в голове. Посмотрев вправо «видел» такую же скачущую цепь, а за ней без конца-края до самого горизонта, изумрудную зелень степи, словно подернутую седой дымкой или туманом от застывшего ковыля. Застывшего так что ничто,… ни ода травинка, и ни одна былинка не шелохнется в этот ранний час… Именно этот цветущий ковыль придавал сочной зелени степи что-то такое, словно легкий предутренний туман покрывал ее. Или придавал что-то такое, что придает только-только пробивающаяся седина на чьей-то забубенной голове… Этот ковыль на фоне тучной зелени степи был едва различим,… но все-таки различим… Словно кто-то всю ночь ткал над ней это легчайшее, ажурнейшее, едва заметное для глаза кружево… А где-то там, за краем земли, только-только показалось огромное в этот ранний час, красное-красное солнце. На фоне красноты его огромного диска четко отпечатались кажущиеся черными фигурки скачущих всадников с поднятыми клинками, а легкая пыль поднимаемая лошадиными копытами наоборот, казалась неестественно белой... Восходящее солнце окрасило своей густой краснотой эту легчайшую дымку седины ковыля в тот непередаваемый, неповторимый лазоревый цвет… В тот самый цвет воспринимаемый не столько глазом, сколько сердцем... Такой,… именно такой эта степь так часто снится нам на чужбине... - Доживу ли хотя бы до полудня?... – опять царапнет душу мыслишка. Подняв глаза «видел» прямо на него летящего на рыжем жеребце с поднятой над головой шашкой, тоже что-то орущего рыжеусого урядника. Из под его надвинутой на самые глаза фуражки с круглой кокардой и удерживаемой черным ремешком под подбородком, пышно выбился рыжий чуб. - Эк прёть сукин сын!... – «думал» он чувствуя неприятную дрожь в руках и тяжесть в непроспавшейся голове, с хорошей мыслёй пришедшей как всегда опосля, - Дурак!... Ну, зачем я пил вчера тот последний стакан?... - И никому не дано знать что думает и чувствует сейчас тот урядник… И никому не дано знать кто из вас будет чуять эти запахи и видеть этот ковыль, после того как схлестнувшись на миг вас в разные стороны разнесут разгоряченные кони… И никому не дано знать, кто из вас снова бросится в переместившуюся от вас схватку, а кто обессилено ткнется в гриву коня или сползет с седла... Сползет после того как покружившись один подле другого,… покружившись в том древнейшем на этой Земле танце,… покружившись то на приседающих, то на вздыбливаемых конях изо всех своих сил, до тянущей боли в спине, до подрагивания от напряжения упирающихся в стремена ног, вытягиваясь всем корпусом чтобы ловчее достать,… обмениваясь сабельными ударами и матюгами... После всего этого, только уже один из вас оглянувшись а может даже не оглянувшись отъедет от этого места… Отъедет, чтобы запомнить его на всю жизнь… А может отъедет чтобы не вспомнить уже никогда… Постепенно Васькины мысли перенеслись в сегодняшний день и к тому, что скоро опять весна… Он снова попытался вспомнить, - что же ему напомнил тот вдох?... - Выехав на очередную улицу, увидел что у самого двора Прокопенковых была свалена большая куча ячменной соломы. Она в свое время впитала в себя столько щедрого солнца, что сейчас казалось светилась большим ярко-желтым пятном на фоне серенького утра, земли, заборов, деревьев, домов… Светилась на фоне всего того, что так уныло смотрится в пору ранней весны или поздней осени… Все Прокопенковы носили солому во двор. Сам Петька, - большими навильниками из-за которых его было почти не видно, Верка, - старым шерстяным, коричневым одеялом, а их старший Серега, - просто охапками. - Ничего соломка, - подумал Васька глядя на эту желтизну густо приправленную высохшими стебельками осота, сурепки, овсюга, васильков, - всего того чем зарастают поля на третий год после «паров». Самые чистые поля в первый год после «пара», так как до этого их все лето заботливо культивируют вырезая все что всходит. По парам сеют озимку. На второй год после пара тоже озимку. И только на третий год, - ячмень. Понятно что к этому времени, они опять зарастают так, что к уборке из-за сорняков самого ячменя почти и не видно. Но такую солому скотина поедает почему-то охотнее чем чистую. Васька посигналил. Петька в ответ поднял в приветствии руку, а Верка наклонившись над одеялом укладывая солому, только приподняла голову и посмотрела ему вслед. Эта солома напомнила ему раскаленную солнцем и работой подрагивающую под ногами палубу комбайна. Напомнила то время когда наполнив бункер, сбросив до холостых обороты двигателя и выключив вариатор он выходил из кабины. Не торопясь осматривал двигатель, соломокопнитель, неподвижные сейчас мотовило или подборщик, вариатор, ремни, цепи... Осматривал все то что можно рассмотреть отсюда, сверху. Приложив козырьком ко лбу ладонь, вглядывался в направившуюся к нему за зерном машину, работающие комбайны, их вагончик на краю скошенного с аккуратной стерней и ровными рядами копен поля… Отмахиваясь от летающих повсюду словно пух и забивающих воздухофильтры и радиаторы комбайнов и машин семян осота, смотрел на солнце (высоко еще!) и опять на поле прикидывая, - успеют ли убрать его сегодня. – Очевидно существует не только просто память, но и память тела. Так как оглядывая сейчас дорогу, щиток приборов и проплывающую за окнами улицу, он явственно, почти физически как тогда, почувствовал и ту жару, и почувствовал то как его бронзовое загорелое со следами мазута тело густо облепила пыль, ячменная ость и соломенная крошка… Почудился запах разогретого железа, моторного масла, солярки, выхлопных газов и тот,… тот особенный,… тот неповторимый, покрывающий все остальные запахи,… непередаваемый запах зерна,… соломы,… и зерновой пыли… Те самые запахи, вдохнув которые хоть раз в жизни, - забыть уже невозможно... Зная ширину жатки, размеры поля и за сколько кругов наполняется бункер, подсчитывал урожайность и то сколько даст это поле. Не будучи агрономом но как всякий живущий на селе, он имел свои виды на урожай на всех фазах развития и созревания хлебов, - от всходов до уборки. Но больше всего ему нравилось делать это когда сделав первый прокос и наполнив бункер, в ожидании машины он спускался по крутой лесенке на землю. Срывал, даже не срывал а благоговейно отламывал тугой, шершавый, казавшийся ему самым совершенным творением природы колос. Не спеша, тщательно растирал его между ладонями, сдувал ость и крошку, и бросал весомую горсть в рот. Счастливо прикрыв глаза, разжевывал хрустящие на зубах с присущим только одному ему запахом и вкусом зерно, отмечая его объем и количество клейковины в нем. Сколько он помнил себя, вся его жизнь была связана с полем. Иногда ему даже казалось что крестьянский труд, внес изменения в селян уже на генетическом уровне. Ему казалось что даже дети на селе,… даже они,… даже эти крохотули уже рождаются с мозолями на каждой подушечке пальцев... Неожиданно мысли его скакнули в такую даль, что он даже зажмурился, - Гос-с-с-сподиии!... Когда же это быылооо?!... – Вспомнил как когда-то давным-давно возил это зерно со сверстниками еще на быках запряженных в сбитую в виде короба телегу. Для выгрузки зерна сбоку у нее был специальный люк, закрывающийся сверху обрезком доски двигавшейся в специальных пазах. Вспомнил и быков. Каждое утро он приносил им по куску посыпанного солью хлеба, который они брали с его ладоней тугими, теплыми, влажными губами. Шумно вздохнув, неторопливо, долго, задумчиво и серьезно словно выполняя какой-то обряд или ритуал жевали, двигая из стороны в сторону челюстями. Постепенно казавшиеся поначалу такими огромными и страшными быки, стали для него просто Яшкой и Серко все время норовившие лизнуть его в стриженную наголо макушку или голый загорелый живот. Однажды ему показалось что они устали и хотят есть. Прямо посреди дороги вынув железные штыри по бокам ярма, он отпустил их. Недолго походив вокруг по жесткой выгоревшей на солнце пыльной полыни, они быстро вернулись. Но запрячь их он уже не смог. Тяжелое ярмо, как он ни бился, никак не поддавалось, - не мог поднять его. Так они и стояли втроем, пока не подъехал председатель. Узнав в чем дело он поднял ярмо и подождав пока Васька вставит штыри фиксирующие шеи быков, долго смотрел на него. Вспомнил он и тот председательский взгляд. Вспомнив, даже ужаснулся. - Это же надо?!... – Оказывается он помнил его всю жизнь… Помнил вот уже почти полвека... Но тогда, будучи пацаном он не мог прочесть его. Сейчас же, вспомнив его до мельчайших подробностей,… вспомнив с фотографической четкостью,… - только сейчас он понял что из под надвинутой от солнца на глаза «сталинки», чуть прищурившись, тогда на него смотрело само время… Время которое хоть и было еще совсем молодым, но которое прошло через такое, про что он, Васька, видел только в кино или слышал от взрослых. И только сейчас до него дошло все то что было тогда в том взгляде... А была в нем и отцовская жалость к нему, пацану,… и уважение за человеческое отношение к животине,… и,… и было еще что-то такое,… чего он до сих пор не мог выразить словами,… но сегодня, с высоты своих лет,… он и сам уже так смотрел на внуков прекрасно зная все то что ждет их в этой жизни… Помнил и удивленный и восхищенный его вопрос, - Ты чей же такой будешь?... – На что выпятив загорелый, голый, с выпирающим завязанным повитухой пупком живот, он степенно и солидно ответил, - Чеботарев я!... Василий Иванович!... – - Ну-ну, Василий Иванович!... Давай,… трудись!... – усмехнулся тот взяв вожжи в одну руку и боком садясь на просевшую под ним на одну сторону линейку.* · Линейка, - очень легкая двухосная на рессорах, рассчитанная на двух лошадей упряжка, на которой ездили председатели колхозов. В те годы она была чем-то вроде представительского лимузина мощностью в две лошадиные силы... Были еще бедарки, - одноосные, тоже на рессорах легкие экипажи, но рассчитаные уже на одну лошадь. Тоже что-то вроде представительского лимузина, но уже классом пониже, мощностью всего в одну лошадиную силу. На них ездили бригадиры. В бедных колхозах на бедарках ездили и председатели, а бригадиры верхом. По тому на чем ездили председатель и бригадиры даже они, пацаны, судили о том как шли дела в том или другом колхозе… Глядя на проплывающие мимо дома, улицу, постепенно эти воспоминания затушевывались, заслонялись тем что видел. Глядя на город, думал про себя что каждое новое поколение строило свои дома. А так как в стране каждому новому поколению соответствовал и новый, присущий ему уровень жизни, то и дома они строили соответствующие тому уровню… Низенькие флигельки на два окна в которых было всего две комнаты, строили сыновья тех кто строил землянки и рубился в сотнях Думенко. Они с честью прошли через ту, другую, еще более страшную войну. Но с уровнем жизни сразу же после войны было жидковато, поэтому и флигельки их были скромненькими. Васька любил это поколение отцов и дедов, людей слова и дела. В их среде мужик нарушивший свое слово человеком уже не считался. Среди них не было места лжи, фальши, изворотливости, «кидалову»... В то время ценилась предельная честность во взаимоотношениях. Они были подобно своим флигелькам и просматриваемым насквозь дворикам, открыты не только в своих поступках, но и душах... Он любил слушать их когда на 9 мая сидя где-нибудь в скверике или просто в холодке под деревьями, под жужжание пчел и шмелей те вспоминали былое. А они, пацаны, бегали за водкой и «Прибоем» или « Севером» для них. Это были не книжные воспоминания. Такого он не читал никогда ни до того, ни после... Помнил их уважительно-благоговейное отношение к Жукову и Сталину, и пренебрежительно-язвительное к Булганину и Хрущеву... На них тогда не обращали внимания. Но когда у кого-то из бывших фронтовиков срывалось браное слово, как-то сразу же обнаруживалось и их, пацанов присутствие и то, что им это знать пока еще рано… - Ану гэть витсиль!... – кричал им кто-нибудь из взрослых и они неохотно отступали. Но спустя некоторое время, потихоньку подступали снова... Они конечно же знали те слова… Любой шкет на их улице не согласный с чем-нибудь, независимо цыкнув сквозь зубы, лениво тянул, - да посссёл ты на! … – и почти без паузы посылал туда, куда издревле и так же не задумываясь посылают на Руси… Васька помнил четкое разделение в тот день на фронтовиков и тыловых крыс, которым тогда не было места среди них. Не было среди них тогда места и тем, кто всю войну проошивался где-нибудь в писарчуках или при штабе… Помнил и их сожаления по поводу того что каждодневными героями становились не лихие командиры взводов и рот или разведчики и танкисты, а прорабы и мастера, комбайнеры и трактористы… Много позже он понял, что ни
они в этом были не виноваты и даже не большинство тыловых крыс честно отработавших в тылу... Просто менялась жизнь, нужно было отстраивать разрушенное и растить хлеб... Новая жизнь требовала и новых героев… Это было похоже на то когда мужик только что пришедший с фронта каждый день начищал свое оружие, зная как много от него зависит в бою… Но проходит время,… из-за отсутствия боев он достает его все реже и реже... А на первый план выходят пила и топор,… станок и трактор,… машина и комбайн… Многие,… очень многие из тех кто всю войну отдубасил на передовой, как-то очень быстро,… до замирания сердца быстро,… сошли в эту землю… И только после,… после них,… их места на победных митингах и встречах ветеранов со школьниками, заняли писарчуки и штабисты… Дальше от центра, дома повыше, на высоком метровом цоколе, - строили уже дети тех кто пришел с той войны… Это было Васькино поколение… Поколение бегавшее в школу в кирзовых сапогах, в зеленых или черных стеганых ватниках, с несколькими учебниками и тетрадками за солдатским ремнем… Кое-кто ходил с кирзовыми полевыми сумками. Он помнил эти сумки… Их носили бригадиры и председатели колхозов, мастера и прорабы, и множество разных уполномоченных… У некоторых счастливчиков были даже настоящие кожаные планшеты... Несмотря на то кто в чем таскал учебники, все покуривали одну папиросу на двоих-троих в школьном дощатом туалете в дальнем углу большого школьного двора, а после уроков почти каждый день дрались край на край. После драк понуро возвращались домой, по дороге сочиняя невероятные истории по поводу новых шишек, синяков, ссадин или порванных рубах… Порванные рубахи были самым страшным что могло случиться в тех драках. Поэтому когда позволяло время их старались скинуть от греха подальше… Кое-кто думает что это была демонстрация мускулов. Но мускулами в тех щенячьих, отроческих, «край на край» драках за свои территории, тогда еще и не пахло… Мускулами они обросли потом,… уже к другим дракам, которые одна за другой вспыхивали на танцплощадках… И хотя в них еще чувствовались отголоски тех пацанячьих драк, но это были уже другие драки... Это были уже не те драки, когда они всей своей пацанячьей кагалой выступали за одно, общее дело… Нееет!... Это были уже личные драки... Это были уже те драки, когда кто-то из них старался поквитаться за нанесенную ему обиду или оскорбление. В таких драках остальные уже не принимали участие, а больше старались обеспечить соблюдение закона… Того самого, из поколения в поколение передававшегося в наших краях закона, - когда двое дерутся, третий не лезь… Отслужив, они сразу же женились и строили зимние кухни в которых жили по несколько лет пока копились деньги и стройматериалы на дом. Потом к этим кухням пристраивали дом, в основном уже без веранды, на 4-5 комнат. К тому времени уже появился белый силикатный кирпич, который в зависимости от фантазии, вместе с красным стали использовать при обкладывании саманных или ракушечных стен. Белым кирпичом обкладывали стены в основном на уровне оконных проемов, отчего дома становились красно-белыми, - с красным верхом и низом, и белой серединой... И Васькино поколение тоже ценило и честность, и открытость, и простоту,… но ценило наверное уже не так строго… Вернее в раннем детстве он помнил как за дело били и воров, и мошенников, и лжецов… Но постепенно к этому как-то притерпелись,… перестали бить... И сейчас он видел как люди даже восхищаются удачливым ворьем, клеветниками и «кидаловом»…
Несмотря на то что честных людей было все-таки больше, как-то так
получалось что верх всегда был за ними,…
за нечестными... Очевидно в этой жизни даже честность должна ежеминутно,
ежесекундно защищаться отстаивая себя и давать своевременный отпор мрази... Это
хорошо знало и делало старшее поколение, а вот Васькино сплоховало... - И поэтому-то мы и имеем то, что имеем, - думал он, имея ввиду то что именно оно,… именно воры, лжецы, мошенники и кидалово заправляют всем в сегодняшней жизни… И именно оно,… после того как перед их мордорылыми харями помахали заморской колбасой,… именно оно и развалило страну… Неожиданно в эти его мысли ворвался визг тормозов и сумрачная тень упала на лобовое стекло справа. Васька резко ударил по тормозам. Глянув туда, увидел голубой ЗИЛ едва слышно работающий на холостых оборотах и как ему показалось, осуждающе что-то «выговаривающим» ему глухо «бухтящим» компрессором… Открыв дверь и высунувшись из кабины, Витька Климчук раздраженно, зло, но в то же время уважительно кричал ему, - Ты ч-ч-чё, Иваныч?… Охренел что ли?… Или после вчерашнего?… – Задумавшись, Васька не пропустил его, имеющего преимущество... Мысленно ругнул себя, - дожился твою мать!... За дело выговаривает этот малолетка!... – а вслух пробурчал, - ладно, ладно!... Проезжай, пацан!... – Несмотря на этот свой то ли виноватый, то ли недовольный чем-то тон, поймал себя на том, что пробурчал он это с чувством уважения и благодарности... В этом чувстве было может быть не столько уважения к этому пацану, сколько к его отцу… Но с другой стороны именно он,… именно Витька не зеванул и не допустил столкновения… Витька сдав назад объехал его и быстро удалялся, одну за другой переключая передачи. С минуту постояв двинулся дальше и он думая, - да,… дорога она не мать родна и кому ж как не тебе знать это?... А вот поди ж ты,… чуть не влип!... Что же мне напомнил тот вдох, будь он неладен?... Все!... Теперь буду думать только о дороге! – зарекся он. Но поглядывая на город, постепенно мысли его опять возвращались то к утру,… то к домам мимо которых проезжал,… то к тому что видел… Поколение их детей выросшее уже при
телевизорах, ходило в школу в нормальной
одежде и обуви, с портфелями, ранцами или «дипломатами». Так как к этому времени
уровень жизни скакнул еще выше, то и дома они строили уже полутора и даже
двухэтажные, - с гаражом внизу, в полуподвале или на первом этаже. Этих домов в
городе раньше строилось до сотни в год. В последнее время, – десяток-полтора...
В основном строились только бандиты и коммерсанты. Эти строили дома в два и
даже три этажа, так что сразу и не поймешь, -
жилой это дом или детсад, или даже школа… -Чья власть те и строятся,… - горько подумал он. - Была рабоче-крестьянская,… - строились рабочие и крестьяне… А чья она собственно говоря, сегодня власть?... – Он видел как резко перевернулась жизнь... Как все в ней вдруг встало с ног на голову… Кто мог лет 10 назад предположить, что ворье вот так свободно,… на виду у всех,… будет пользоваться награбленным?...
Тем домам, флигелькам и землянкам, нечего было скрывать от людей.
Поэтому через их низенькие из редкого штакетника заборчики, особенно зимой,
сквозь голые без листьев деревья просматривался не только двор, но и весь
квартал. Они прекрасно уживались друг с другом. Между ними не было еще той
бьющей в глаза разницы, означающей непреодолимую пропасть между социальным
положением обитателей одних от других. Если они и отличались друг от друга, то
отличались настолько, насколько отличаются одни и те же люди одетые в выходную
и рабочую одежды... В последнее время между теми домами, флигельками и землянками то здесь, то там, брезгливо отодвигая их в стороны, бесцеремонно встревали, втискивались, вламывались новые бандитские или коммерсантские дома. Широченные, с огромными окнами и забирающей все солнце оцинкованной или синей, зеленой, красной металлочерепичной крышей, - они тяжело нависали над этими флигельками и землянками,… давили на них, словно еще глубже вгоняя в землю... А они, всю жизнь считавшие себя если не лучше других, то во всяком случае и не хуже, - становились вдруг какими-то съеженными,… притиснутыми,… и как бы отодвинутыми от улицы... Той самой улицы, которая всегда была их улицей… Казалось даже солнце стало светить куда-то мимо них…
Это чем-то напоминало Ваське то, когда между стоящими в вечной очереди
работягами, влезал неизвестно откуда взявшийся здесь хорошо раскормленный, разодетый депутат со своими повышенными правами не только на жизненные
блага до которых они большие охотники, но и на само солнце,… воздух,… улицу…
Это сопящее мордорылое влезши как обычно в голову очереди притискивало ее так,
что она сразу сжималась втянув животы, сведя и приподняв плечи... Эти бандитские и коммерсантские за высоченными глухими заборами дома, за которыми если близко подойти бесновался огромный, лохматый, несгибаемый «кавказец», говорили о какой то другой, тщательно скрываемой от людей и потому непонятной и даже пугающей жизни…
Жизни, подобной той которая протекает за тонированными стеклами широченных,
приземистых «мерсов» в окружении джипов и мигалок нагло и властно
пролетающих по расступившейся, притихшей
улице... Васька знал какое «чмо» сидело в тех «мерсах», поэтому у него такие
выезды кроме чувства гадливости, брезгливости и омерзения ничего не вызывали.
Но он видел какое впечатление такое действо оказывало на людей, в каком то
ступоре провожающих глазами этот маскарад...
Так что проходя или проезжая по городу можно было безошибочно сказать, - когда и кем строился тот или другой дом… Они напоминали ему их хозяев... Вот стоит красно-белый, словно в полосатой тельняшке на распахнутой груди, с залихвастски словно бескозырка заломленной крышей, дом Вовки Проскурина. Своими весело поблескивающими окнами, он как бы говорил подмигивая, - ну что?... По рублю и в школу не пойдем?... - Флигелек Степаныча выглядел словно гладко выбритым,… ничего лишнего... Взгляд всепонимающих окон направлен до горизонта и дальше... Взгляд, для которого на этой Земле не существовало тайн… Вот стоит Сашкин дом с забытой в палисаднике прислоненной к стене лопатой. Надраенные Ленкой окна глядят на улицу напряженным, как бы обдумывающим очередную проблему Сашкиным взглядом...
Бывало что дома меняли своих хозяев. И тогда казалось что менялось и
выражение их «лиц». Флигель куркуля Семенова раньше смотрел на улицу
насупленными окнами, будто говорившими, - Нэ тронь!... – или – Нэ займай!... - После того как в него вселилась приехавшая
откуда-то с Урала Светка Елезова, словно говорил теперь подбоченясь, - а вот
она я какая!... Заходи милок!... - Чтобы попасть в город, надо
было переехать через железную дорогу. Шлагбаум на переезде был закрыт. -
Во бля!... – сквозь свои мысли равнодушно подумал он подъезжая к нему.
В те годы когда каждые 5 минут здесь проходил состав, проехать через переезд
было проблемой. Тогда здесь скапливалось до сотни машин, тракторов, мотоциклов...
Теперь же с этой стороны стоял он, а с той какой-то «жигуленок»… Поезда не было и от нечего делать Васька равнодушно поглядывал вокруг думая свое и барабаня пальцами по баранке. Вдруг как будто что-то кольнуло его... Взгляд его метнулся назад,… к «жигуленку»,… – точно!!!… На его крыше, на багажнике, были привязаны санки с рыбацким ящиком на них... И тут он вспомнил…
«»»
К тому времени с магазином у них было налажено так, что он мог появляться только вечером чтобы забрать выручку, а мог не появляться и несколько дней когда ездил куда-нибудь за товаром, как они называли это, - закуп. Чувствуя что это воспоминание выбило его из колеи,… что сегодня ему не до работы,… за переездом доехав до первого попавшегося магазина Васька взял бутылку «Смирновской», легкое «Мольборо» и два «Сникерса». Потом сидя в машине соображал, - к кому бы сейчас можно было поехать?... К Сашке?... К Степанычу?... Что-то подсказывало ему что сегодня лучше побыть одному... Здороваясь со всеми и отвечая на приветствия он теперь ехал не в сторону областной трассы, а в сторону другого выезда из города, - по дороге ведущей вглубь района, вдоль канала. В прежние времена названные некоторыми ублюдками периодом застоя и она была оживленной. В это время, перед посевной, по ней тогда день и ночь сновали машины и трактора с органикой, минеральными удобрениями, семенами, сельскохозяйственной техникой, скотом, зерном, запчастями, стройматериалами и кормами... Теперь же, во время «бурного расцвета»,… теперь она была мертва и безлюдна...
Отъехав от города пару километров и видя что обочина подмерзла, не боясь
что «засядет» съехал на нее. Открыв бутылку и зная что стакана в машине все
равно нет, сделал несколько глотков из горлышка, откусил «Сникерс», закурил и
стал вспоминать то что напомнило ему сегодняшнее утро. А вспомнилось ему…
Это было вскоре после свадьбы. Он тогда часто ездил на зимние рыбалки, которыми как и многие в те годы увлекся всерьез. Вечерами подолгу паял мормышки, сверлил и раззенковывал в них отверстия для крепления к леске, шлифовал и полировал как сами мормышки так и эти отверстия, устраняя острые кромки чтобы не резалась леска. Сидя у ведра с водой, наблюдал за их игрой приподнимая и опуская леску к которой они были прикреплены. Поочередно меняя их, выбирал самые лучшие… Накупил и наделал удочек, поплавков, кивков и черт знает чего еще. Сделал специальный ящик для всего этого снаряжения, который можно было таскать за плечами, а можно было крепить к санкам. Он мог часами слушать более опытных рыбаков об их невероятных уловах, о тех местах где это было, о погоде не только в тот день но и накануне. К тому времени он уже знал, что при перемене погоды рыба не ловится. Зная какое значение имеет для нее атмосферное давление, купил барометр и каждое утро постукивая ногтем по стеклу следил за его показаниями. В тот день он выехал рано. Добравшись до берега Маныча, огляделся. Солнце еще не взошло, но уже рассвело настолько что была хорошо видна и припорошенная снегом степь с торчащей из под него почерневшей прошлогодней травой, и темнеющие на ней пятна подтаявшей земли, и черные голые ветви деревьев лесополосы… Такой степь может быть и в конце ноября, и в декабре, и в январе, и в феврале, и в марте… Глаза еще ничего не различают… Но стоит сделать только один глоток воздуха, как тут же отмечаешь, - скоро!... Скоро весна!... – Васька не мог сказать, что же придает воздуху это,… – Земля?... Деревья?... Трава?... Снег?... И что оно вообще такое это самое «это»,… – Запах?... Цвет?... Вкус?... - Но что-то такое чувствовалось уже вокруг… Это «что-то» указывало на то, что ошибки быть не может,… - скоро!... Это был первый признак весны. Даже не признак еще, а что-то едва-едва осязаемое, словно бы и не материальное даже, а какой-то намек,… надежда на то что после долгой, надоевшей всем зимы должно наступить что-то другое… Должно наступить что-то радостное и долгожданное... Это Земля в своем вечном движении, обогнув самую удаленную точку своей орбиты, точку зимнего солнцестояния, неудержимо устремляясь к Солнцу, к лету, -приближалась к другой точке своей орбиты, точке весеннего равноденствия... А поскольку после того как обогнув ту точку, та ее часть на которой находились те места в которых он жил, северное ее полушарие повернулось к Солнцу,… то на этой ее части стали происходить те сезонные изменения которые и должны в этом случае происходить на ней… Все эти перемены не могли не сказаться как на ней самой, так и на всем живущим на ней… Деревья лесополосы пробуждаясь от зимней спячки, сонно оглядывали самих себя,… соседей,… свинцово отблескивающий лед Маныча,… степь... В них еще блуждали то воспоминания о прошедшем лете, отчего они блаженно улыбаясь радостно с хрустом, потягивались,… то долгие зимние сны... И тогда они зябко вздрагивали, настороженно осматриваясь вокруг… В конце концов и они улавливали будоражившее все живое, уже витавшее в воздухе «это»… Казалось вытягиваясь изо всех сил,… привстав «на цыпочки»,… затаив дыхание и чутко замерев,… - они прислушивались к тому что с каждым неуловимым мгновением было все ближе и ближе... Степь каждой проталинкой,… каждой кочкой,… каждой своей травинкой,… тоже готовилась наконец-то сделать первый вдох... А где-то там,… в ее глубине,… и суслик, и червячок, и личинка еще не проснулись, но по каким-то неясным, невидимым пока признакам,… уже наверное было заметно что и они вот-вот будут готовы сделать это... Этот первые изменения в пробуждающейся природе не могли не сказаться и на людях. По крайней мере на тех, кто способен воспринимать это... Васька стоял глядя на степь, лесополосу, Маныч,… стоял как бы забыв зачем он здесь,… зачем приехал сюда,… и что ему вообще здесь надо… Какие-то неясные то ли мысли, то ли надежды блуждали в нем, наполняя ожиданием чего-то светлого, радостного и хорошего... Что-то подобное было с ним в детстве, когда лежал на земле закинув за голову руки. Слушая монотонный звон степи и вдыхая ее запахи, щурясь от нестерпимо слепящей бездонной синевы глядел на облака, на ликующего там жаворонка… Каким-то своим пацанячьим чутьем сознавая бесконечность и вечность всего этого,... и чем-то таким, сидящим в нем, чувствуя что эта бесконечность и вечность каким-то краем касалась и его, Васьки,… - уносился мыслями куда-то то ли в пространство, то ли в будущее в ожидании чего-то светлого-светлого и хорошего-хорошего… А куда именно,… и чего именно,… - сказать не мог... Он тогда еще не знал что эти надежды и ожидания тоже оказывается составляют какую-то часть нашей жизни... И даже когда мы не придав им значения казалось уже забыли о них,… они все-таки где-то живут в нас… Живут… А через какое-то время вдруг всплывают в нашей памяти пробуждая казалось бы давно уже забытые чувства и воспоминания… Господи!... Сколько же прошло с тех пор?... Сколько воды утекло в Маныче за это время?... - подумал он, глотая из бутылки. Что-то мешало этим воспоминаниям... Словно зудящий не дающий уснуть комар, что-то лишнее, не нужное сейчас то и дело вклинивалось в них… Наконец поняв что это был работающий радиоприемник, в сердцах крутанув ручку, выключил его. Через лобовое стекло он смотрел на дорогу, лесополосу, камыш канала, мутное бесцветное небо. Небо, которое скрывало даже время... Когда из-за отсутствия на нем солнца, невозможно было определить, - что сейчас? Утро?... День?... Или вечер?... Сделав еще глоток и прикуривая сигарету, он представил как скоро опять, в который уже раз зацветет все вокруг... Сколько же раз за свою жизнь ему приходилось видеть это?... Это было особенное, ни с чем не сравнимое, неповторимое время года. Время, когда воздух становясь первозданно чистым и прозрачным распахивал бездонную небесную синь и чем-то хоть и неуловимым но вполне конкретным будоражил все живое... В это время перво-наперво пробуждаются на деревьях почки. Сначала робко дрогнув но с каждым мигом все смелее и смелее раскрываясь почти на глазах, они высвобождают то что было заложено в каждой из них... Эта то ли беспощадная, то ли неистребимая сила жизни была такова, что даже лежащий на земле спиленный еще зимой на дрова или черенки для лопат бересток, обманутый ли весной, выполняющий ли какое-то свое немыслимо-высочайшее предназначение,… - и,… и тот из последних своих все-таки оставшихся в нем сил, осторожно и бережно распускает в конце концов робкие, бледные листики... Что-то неминуемо обреченное и в то же время немыслимо высокое сжимает сердце, когда смотришь на беспомощно подрагивающие но с какой-то детской доверчивостью тянущиеся к солнцу трепетные, с едва проступающими голубоватыми жилками на них, эти ручонки-листики... Глядя на них, каждый понимал что спиленному дереву конечно же не хватит сил чтобы вырастить их… Что они конечно же не дотянут до осени… И поэтому эти листики отзывались в каждом сердце чем-то таким,… чем-то таким,… отчего оно казалось бы без всякой на то причины, - щемило потом долго-долго… Чуть попозже но и особенно не мешкая, одно за другим зацветает все вокруг. А живность словно посходив с ума, пускалась летать,… прыгать,… ползать,… то ли просто так от радости, то ли тоже выполняя какое-то свое предназначение... В это время зацветает и белая акация… Зацветает так, словно только-только сейчас,… и именно для тебя распустила она свои роскошные белые гроздья... И распахнувшись каждым лепестком,… каждым молодым сочно блестящим листиком,… именно за твое здоровье счастливо и бесшабашно запрокинув голову, пьет она и это солнце,… и эту бездонную, безбрежную синь,… на глазах хмелея сама и опьяняя собой, сводя с ума все вокруг… Чутко замерев и в то же время трепетно подрагивая каждым своим казалось звенящим сейчас волоконцем,… каждой жилкой,… в каком-то исступленном экстазе, она подставляет всю себя,… свои созревшие, тяжелые, налитые пьянящим соком гроздья,… подставляет и солнцу,… и опьяневшим до помешательства, до одури,… вожделенно гудящим в ней пчелам,… шмелям,… осам... Слушая этот гул,… оторопело, удивленно и восторженно поглядывая на этот пир,… пир самой Жизни,… - чувствуешь как и тебя захватывает это всеобщее безудержное сумасшествие… В конце концов потихоньку все успокаивается… Как и всякий пир под этим небом, заканчивается и этот… Все живое благоговейно и бережно начинает баюкать то новое что зародилось в нем во время этого пира. И только ветер как старый дворник поживший и повидавший кой чего на своем веку, то ли раздумчиво, то ли осуждающе, бормоча что-то себе под нос будет потом долго-долго подметает засохшие и опавшие лепестки, - эти неизбежные остатки всякого пира… С высоты своих лет он конечно же понимает что и без этого нельзя,… что и это тоже надо,… что все живое на этой Земле регулярно, из года в год, должно производить на этот свет себе подобных… Но в то же время,… с высоты тех же лет,… он прекрасно знает что после весны и лета, неизбежно и неотвратимо приходит осень,… неизбежно и неотвратимо надвигается зима… И поэтому горестно вздыхая и как бы в задумчивости встряхивая головой, он еще долго,… до середины лета, как бы не зная что с ними делать,… - будет гонять по земле с места на место эти лепестки... Васькин взгляд остановившись на миг на сером камыше канала, опять перенесся в те воспоминания... Вспомнил как в предвкушении предстоящей рыбалки с замиранием сердца он спускался на лед в том самом месте где Пятаковая балка впадает в Маныч. Спускался таща за собой санки, на которых были рыбацкое снаряжение и еда. Не торопясь обходит старые лунки, отмечая те возле которых вмерзла в лед крупная метисовая чешуя. Распаковывает санки, собирает бур, разбуривает те лунки и на всякий случай бурит еще штук пять. Потом достает из рыбацкого ящика, из специально для него отведенного места черпачок и тщательно очищает их от кусочков льда.
Движения его при этом неторопливые, неспешные, нарочито ленивые... Он
изо всех сил сдерживает себя… Все его существо в это время вопит, - быстрей!…
Ну чего ты?… Чего возишься?… Чего копаешься?… Нахера тебе столько лунок?…
Пробури одну, забрасывай поскорее удочку и все дела!... – Но усилием воли он сдерживает себя. Достает пакет с прикормкой и обходит все лунки. Твердые гранулы специального рыбного комбикорма с тихим бульканьем уходят под воду. Некоторое время видно как медленно расплываясь они погружаются все глубже и глубже, и наконец исчезают в таинственном сумраке глубины... Как он завидовал им?... Он бы многое дал сейчас за то чтобы вот также погрузиться туда и посмотреть, - что творится там... Садится на санки в центре пробуренных лунок. Из всех удочек выбирает самую «чмошную», она же самая уловистая и начинает разматывать леску изредка поглядывая вокруг… Никого еще нет... Голый лед Маныча с валяющимся или вмерзшим кое-где мусором, хорошо просматривается во все стороны… Тишина!...
Лишь изредка налетающий откуда-то ветерок протащит по льду брошенный
кем-то полиэтиленовый пакет или обрывок бумаги, которые словно какое-то живое
существо бесшумно проскользят по нему с десяток метров и опять никакого движения…
Размотав
леску проверяет прочность крепления мормышки и только после этого опускает ее в
воду. Мормышка тихо булькнув увлекает за собой леску. Он поправляет ее, чтобы
она не зацепилась за валявшиеся вокруг кусочки льда и не запуталась. Вот она
коснулась дна кивок выпрямляется и он тщательно фиксирует леску на эту глубину.
Фиксирует так чтобы мормышка едва касалась дна и чтобы кивок был изогнут вниз по леске. Поднимает
удочку аккуратно укладывая леску. Из ящика достает пакет с сырым куриным легким
и ножнички. Отщипывает от него маленькие кусочки и прямо ножницами наклеивает их
на носок валенка. Приготовив таким образом с десяток кусочков, берет один и
насаживает на крючок. Опускает мормышку опять в воду и кладет удочку у лунки
подложив под ее верхний конец льдинку так, чтобы изогнутый кивок был хорошо
виден. Таким же образом подготавливает еще две удочки и настораживает их в
соседние лунки… Все!... Теперь остается только ждать… Достает термос, ставит его рядом на лед и раскладывает рядом с собой на санках еду. Очищая яйцо, скорлупу бросает прямо себе под ноги, - вездесущие вороны подберут все. Тщательно, не торопясь, чистит сало. Отрезав полоску, режет ее на дольки. Но не до конца а только до шкурки, отчего она приобретает вид приклеенных к ней белых костяшек домино. Время от времени скашивает глаза на неподвижно застывший над свинцовой водой кивок… Изредка поглядывая по сторонам, откусывает попеременно хлеб, сало и яйцо. Подмерзший хлеб слегка похрустывает льдинками на зубах. Мерзлые сало и яйцо, поначалу кажутся без запаха и вкуса, какими-то консервированными. Но постепенно, по мере пережевывания, возвращаются и тот запах и тот вкус которые ни с чем другим спутать невозможно. Неторопливо жует поглядывая по сторонам,… на небо,… вокруг себя,… на удочку… Вспомнив вкус той еды, вспомнив явственно, вспомнив каждым своим вкусовым рецептором и чувствуя какой-то ненатуральный, искусственный, химический вкус сникерсовой слащавости во рту, поймал себя на том что несмотря на то что не был голоден, он бы не прочь был сейчас отведать и того хлеба, и того сала... Отпив из бутылки и даже не глянув на сникерс, сунул в рот сигарету и опять вернулся к тем воспоминаниям… Иногда эти воспоминания перескакивая через что-то забегали вперед, выхватывая из памяти что-то особенно яркое, запоминающееся. Но он постоянно мысленно возвращался назад…. Возвращался то ли для того чтобы растянуть удовольствие, то ли возвращался понимая что там, в этих воспоминаниях не может быть ничего мелкого и не важного… Там важным было все... И поэтому он старался вспомнить все до мельчайших подробностей… Вот низко, почти над самым льдом, с мест
ночевок к местам кормежки летят вороны.
Воздух наполняется их карканьем и шумом
крыльев. Вокруг ни души... Казалось что этот мир специально был создан только
для того чтобы он вот так сидел у пробуренной лунки да летели вороны… Над серовато-грязной полоской прошлогоднего
камыша у берега показывается край солнца. От камыша почти до того места где
сидит он, протягивается пасмурная тень. Если смотреть по этой тени в сторону
солнца, то низ камыша кажется черным и почти не виден, – настолько яркий
контраст между солнцем и тенью. Если смотреть на середину Маныча, вслед по
солнцу, - видно как лед отсвечивает то
желтоватым,… то розоватым,… то голубоватым,… то зеленоватым… Вдалеке между
старыми лунками изредка что-то поклевывая бродят вороны. Неподвижный кивок то и
дело притягивает взгляд... Тишина и неподвижность во всем...
Солнце поднимаясь все выше начинает припекать так, что даже после кофе и
сигареты на солнышке тянет в сон. Неподвижный кивок отбрасывает на воду резкую
тень. Теряется ощущение времени, когда как бы забываешь, – сколько же сидишь
вот так?... Пять минут?... Полчаса?... Час?... Год?... Исчезает ощущение реальности, - сидишь в какой то полудреме уставясь на кивок… Исчезает ощущение пространства, когда как бы забываешь где находишься – в доме?... В гараже?... В машине?... И что ты вообще здесь делаешь?... Неизвестно сколько проходит времени… В голове мелькают то ли обрывки каких-то воспоминаний, то ли сновидений… Забываешь что перед тобой, на что ты так уставился... Как бы отключаешься от всего, находясь в какой то полудреме, полуяви… Застывший над водой кивок превращается вдруг в колодезного «журавля» с привязанным к нему на том конце проволокой каким-то железным колесом. А с этой стороны, на вырезанном из тонкой транспортерной ленты ремне, свисает сильно помятое оцинкованное ведро со следами ржавчины… От колодца куда-то далеко-далеко уходит пыльная, прокаленная солнцем дорога с созревающими под безоблачным небом с обеих ее сторон хлебами… Высоко-высоко в небе лениво парит коршун неподвижно распластав длинные, как бы рваные на концах крылья… А он, еще пацан, босиком в одних трусах, идет по этой дороге к колодцу поглядывая на облака, хлеба и коршуна… Идет чувствуя ступнями сухую горячую пыль и то как приятным теплом эта пыль охватывает ступни и сочится между пальцев... Уже хорошо виден отрезок цепи, которым ведро прикреплено к ленте, чтобы она своим весом наклоняла и топила ведро в воду… Ставший вдруг осмысленным взгляд на какое-то время останавливается на застывшем кивке… Но потом опять видишь себя уже расхаживающего с автоматом на плече между двумя рядами колючей проволоки, с пасмурным сосновым лесом с одной стороны и длинным, приземистым зданием склада боеприпасов с другой… То и дело на глаза попадаются надписи: «Стоп! Запретная зона!» Или «Не курить! Не разводить огонь!» Сквозь эти надписи опять проступает конец удочки с изогнутым кивком отбрасывающим на поблескивающую воду лунки резкую от солнца тень… Взгляд останавливается на неподвижно изогнутом кивке. Но спустя какое-то время, снова видишь себя теперь уже лежащим на земле и прижмурившись глядящего в полуденную синеву на застывшие там облака…
Сверху они самых разнообразных форм, а снизу какие-то сплющенные, ровные
и плоские, словно лежат на огромном стеклянном столе... И где-то там,… в
вышине,… - то появляющийся на их фоне, то растворяющийся в синеве между ними
жаворонок… Но вот что-то изменилось… Не понимая еще что,… не понимая еще где,… но каким-то бодрствующим еще краем дремлющего сознания отмечаешь, - что-то произошло!... Не понимая еще в чем дело, стараешься понять – что?... И тут замечаешь что изогнутый до этого неподвижно кивок, начинает безмолвно гипнотизируя взгляд мееедленно, мееедленно выпрямляться... Это крошечное движение возвращает тебя к действительности. Не осознавая еще, - что бы это могло значить,… - хватаешь удочку и тут же чувствуешь приятную тяжесть в руке. Сразу же приходит ощущение реальности всего происходящего. Чувствуя как тяжесть лески режет руки, мысленно произносишь, - ого!... – и торопливо поднимаешь, попеременно перехватывая леску стараясь чтобы это ее движение вверх ни на миг не прекращалось…
Увлекаемый без остановки вверх
метис не может сконцентрироваться для рывка. Но стоит только чуть дать ему слабину как он тут же, рванувшись,
легко рвет тонкую всего Он тяжелый, таскает низ лески под водой по кругу лунки, которая туго вибрируя мечется по ее узенькому пространству… Но ты стараешься чтобы она не касалась льда и не порвалась… Вот из лунки приподнимаясь выплескивается вода и сразу же показывается громадная голова с раскрытым ртом…
Этот распахнутый рот более чем красноречиво говорил Ваське о том, что
чувствовала сейчас эта рыбина, неожиданно выхваченная из своей стихии и
попавшая в незнакомую ей, непонятную стихию... Это было наверное подобно тому,
как если бы его, Ваську, кто-то неожиданно столкнул в холодную воду. Он
казалось всем собой чувствовал как у этого метиса от неожиданности замерло
сердце, как перехватило дыхание и как сам собой от удивления раскрылся рот… Метис не проходит в лунку, можно порвать леску. - Эх, сейчас бы багорик!... – Но багорика нет… Поэтому просовываешь руку между этой головой и льдом лунки… Рука не проходит... Тогда стараешься просунуть хотя бы указательный палец, чувствуя ладонью скользкость головы метиса, а тыльной ее стороной такую же холодную скользкость льда… Наконец самый кончик пальца касается острого края жаберной крышки. Надавливая на нее, одновременно тянешь вверх... С трудом извлекаешь его из лунки и освободив мормышку, отпихиваешь в сторону ногой. Изгибаясь, поблескивая золотом и чернью чешуи он влажно бьет хвостом по льду, тяжело подпрыгивая и переворачиваясь с боку на бок так, что вскоре становится словно мукой весь облеплен снегом… Вороны бросив свои дела заинтересовано смотрят в твою сторону, но тебе не до них…. Началось!!!... Теперь не зевай!... Дрожащими руками быстро поправляешь насадку и опять опускаешь мормышку. Не выпуская из рук удочку, ждешь. И если кивок остается неподвижным, быстро обегаешь другие лунки. То там, то здесь отмечая поклевки, подсекаешь. И если на леске чувствуется тяжесть, все повторяется... Глотнув из бутылки, Васька почувствовал что улыбается. Сначала подумал что эта улыбка относится к тому метису… Но уточнившись в воспоминаниях понял что это было не так… Вернее не совсем так... А улыбался он вспомнив своего первого вытащенного метиса… Он до сих пор помнил его... Это было не в тот раз. Раньше... Тогда он был не один. И хотя он конечно же знал о том что когда рыба берет насадку приподнимая мормышку, кивок должен выпрямляться,… но когда это произошло у него на глазах, он поначалу ничего не понял… Забыв или выпустив из вида то что это делает рыба, глядя на медленно выпрямляющийся кивок, он оторопел... Ему все это тогда казалось невероятным,… противоречащим всем законам физики… Словно кто-то у него на глазах презрев закон всемирного тяготения, вытворял какие-то фокусы или колдовство... Он смотрел тогда на этот кивок забыв где находится и что делает, силясь разгадать физическую природу всего этого… Но наконец-то до него дошло, - да это же поклевка!!!... Надо подсекать!!!... - Нисколько не заботясь о том правильно ли он это делает или неправильно, схватил удочку и вскочил на ноги. И сразу же почувствовал его тяжесть. Огго!!!... Точно также пронеслось тогда в его голове и он стал быстро поднимать леску… Точно также сквозь приподнявшуюся и выплеснувшуюся из лунки воду показалась тогда громадная голова с раскрытым, хватающим воздух ртом... Видя что тот не проходит в лунку и зная что тянуть нельзя иначе порвешь леску, он стоял уставясь на рыбину не зная что делать… Потом его окружили другие рыбаки... Кто-то принес багорик и вскоре килограмма на три с половиной красавец пустился в свой последний пляс вокруг той лунки… Улыбаясь этим воспоминаниям, он возбужденно задвигался на сиденье и сделал еще глоток... Он видел тогда что наверху, на поверхности, ничего не изменилось. Но там,… подо льдом,… у самого дна,… он знал там подошел косяк этих огромных рыбин выискивающих что-нибудь съестное… Время от времени, какую-то из них привлекала его блестящая мормышка с кусочком ярко-красного легкого на крючке. Подплывая беспрестанно шевеля хвостом, плавниками и жаберными крышками, пробуя наживку ртом, она приподнимает ее. Кивок в это время выпрямляется и если он не проморгав этот момент подсечет, - сразу же почувствует ее тяжесть на леске...
Вытащенные из воды они быстро засыпают. Но перебегая от лунки к лунке,
краем глаза с удовольствием видел как время от времени какой-нибудь из них
разбросанных у «своих» лунок иногда приподнимает голову и хвост, а иногда даже
из последних сил ударяя им об лед, - переворачивается. Зная что в это время
нельзя ни считать улов, ни радоваться, не сознанием, (оно сейчас занято
удочками) а каким-то краешком его, все же отмечаешь и эти шевеления, и то что
их уже не один, не два, и даже не три... Иногда леска вдруг становится легкой, – ушел подлец!... И тогда тебя охватывает такое острое чувство потери, словно где-нибудь в бескрайней безлюдной степи, в иссушающий летний зной вытаскивая из колодца единственное ведро воды, - и оно обрывается увлекая за собой драгоценную влагу... Подняв леску убеждаешься что мормышка на месте и быстро наживив крючок тут же опускаешь ее в воду. Если мормышки нет, бросаешь ее и спешишь к другим удочкам,… – сейчас некогда... Так продолжается может быть 10 минут, а может быть 30-40… Потом опять все успокаивается… Метис как подошел, так же и отходит куда то по своим одному ему известным местам. За это время успеваешь выхватить 3-5-7 штук весом 3-4 килограмма. Тогда он вытащил 12 штук на 42 килограмма и помнить об этом будет наверное всю жизнь… Если рыбаков много, можно видеть как то тут то там какой-нибудь из них до этого сидевший неподвижно, словно нахохлившаяся ворона, вдруг начинает быстро-быстро попеременно поднимать вверх руки поднимая леску,… - «шнурковать» как говорят у нас. По тому как он это делал не отрывая взгляд от лунки,… по скорости с которой поднимал леску,… по всей его позе выражающей напряженное нетерпеливое ожидание,… - было видно что он поднимает мормышку не для того чтобы проверить насадку, а потому что на крючке что-то есть... Те кто в это время наблюдают за ним, тоже напряженно ждут, - что же забьется, затрепещется сейчас приподнятое надо льдом?... Если это тарань или тем более ласкирь, все опять принимаются за свои дела. Но если это метис … Тут уже совсем другое дело... Эттто уже что-то!... И хотя все также продолжают заниматься тем чем были заняты до этого,… особенно если не было клева,… - кто-то сидел у своих лунок уставясь на кивок,… кто-то курил поглядывая по сторонам,… кто-то лениво, как бы нехотя жевал что-то, кто-то собравшись по двое-трое-четверо выпивали,… но нет-нет да глянут в сторону счастливчика… Стоило ему повторить свой номер с метисом,… как тут же отбрасывалась сигарета,… моментально проглачивалось даже еще не пережеванное,… и неглядя куда откладывались в сторону стаканчики и закуска… И все нетерпеливо,… потихоньку,… начинают сдвигаться в его сторону… А самые непосредственные и нахальные уже бурили лунки вокруг него распугивая косяк и ломая рыбалку ему и себе… Ведь сиди они на месте, рано или поздно косяк подошел бы и к ним. Но вспугнутый грохотом ледобуров или даже пешней, - уплывает… Поэтому каждый старается метиса вытащить незаметно. Вытащив же, - никогда не выбросит на лед, а сразу же прячет в мешок. Но и это не помогает... Крупная, сильная рыбина бьется в нем приподнимаясь надо льдом так, что каждому сразу же становится ясно в чем дело… Кто-то может подумать что это была жадность. Что ж, может быть... Но Ваське не раз приходилось видеть и другое… Не раз он видел как рыбаки которым повезло или охотники наколотившие во время перелета гусей и уток, делились потом с теми кому повезло меньше. Может быть где-то все-таки и была жадность, но скорее всего это был как раз тот азарт ради которого человек и берет в руки удочку или ружье… Глотнув из бутылки, Васька уставился в лобовое стекло ничего не видя перед собой и казалось без единой мысли в голове. Словно устав от воспоминаний, сидел расслабившись, прислушиваясь к шуму в голове от выпитого и не думая ни о чем...
«»»
Сделав еще глоток и жуя «Сникерс»
Васька сидел глядя перед собой «в никуда». Сейчас сидя в машине, он как бы
снова увидел и голый лед Маныча с расхаживающими по нему воронами,… и камыш,… и
самого себя у лунок... Длинно и прерывисто вдохнув не ставшего вдруг хватать
воздуха, отчетливо до пощипывания в глазах понял, что лично для него лучше этих
мест на этой Земле нет!... А теперь,… теперь, когда здесь появились родные
могилы,… когда и ему самому уже скоро туда,… - и быть не может... - Ешь твою мать!... А ведь я уже лет десять не брал в руки ни удочку ни ружье!... Почитай с самого начала этой долбанной перестройки!... Брошу!... Брошу все!... Нахера мне все это надо?... Распродам все, разделю между кем надо,… тысяч 10-15 «зеленых» останется и хватит мне!... –
Зная свои более чем скромные запросы и кое-что прикинув в уме, понял -
если жить в месяц на 100 «зеленых», то хватит до конца жизни,… хватит «с
головой»... А больше,… больше наши люди не живут… Займусь опять охотой и
рыбалкой,… - мечтательно думал он, вспоминая сколько ярких минут пережил на них.
и понимая что никакая коммерция, никакие деньги не могут заменить этого...
Вспоминая сейчас эти минуты, ему казалось что именно это и была жизнь...
Он чувствовал что это был не очередной «бзик» в который впадаешь по
пьянке, но все-таки где-то в глубине души сознаешь что все равно так не
сделаешь. Сейчас все было по другому... К этому дело шло уже давно, лет
десять-пятнадцать, а особенно последние лет пять… Вся эта коммерция ему порядком настодоела. Он видел что точно также настодоела она и Сашке. Настодоела потому что они видели что это уже были не те деньги которые приносят радость. Они уже сами по себе требовали постоянного внимания. Находясь «в обороте» они приносили «навар». Постепенно их становилось все больше и постоянно надо было думать куда бы их «закрутить».Не могли же они взять 20т сахара, если за месяц уходило 5. Сделай так, это значило бы что они изымали бы из оборота на три месяца деньги за 15т сахара... Поэтому время от времени надо было расширять ассортимент. И здесь не все было гладко. Никто не мог сказать, как у тебя пойдет тот или другой новый товар. Он видел, что стал все чаще «влетать» когда брал его и тот не уходил месяцами. Гробить остаток жизни на то чтобы так зарабатывать эти гребанные деньги?... Да колотись оно все в пень головой!... Конечно он мог свернуть дело оставив себе лишь бы хватало на хлеб с маслом, но ему смертельно обрыдла вся эта мутатень с властью… Со всеми ее налоговиками,… пожарниками,… санэпидемстанциями,… десятками всяких инспекций,… комиссий и подкомиссий,… каждая из которых на их кусок раззевала рот так, что были видны не только кишки, но было видно даже то место чем они заканчиваются… Он и раньше-то никогда не был особенно падок на деньги, а сейчас… Зачем они?... С собой их не заберешь,… а зарабатывать для того чтобы содержать какую-нибудь молоденькую стервочку?... Васька даже брезгливо поморщился от этой мысли и сжав губы раздумчиво покачал головой. За последние годы он не раз слышал, видел по телеку и в жизни как такие охотницы за простаками судились потом со своими бывшими воздыхателями, стремясь оттяпать у них кусок пожирнее. Он искренне не понимал таких мужиков… Неужели дожив до этих лет они так ничему и не научились?... Неужели слушая откровенную ложь этих белокурых, рыженьких и каких там еще бестий,… слушая ту ложь на которую на протяжении веков если не тысячелетий попадались подобные олухи,… попадались на то что он-де не такой как все,… что он-де лучше всех,… - развесив уши они и взаправду верили этому?... Ннне-е-е-ет!... На что-на что, а на это его уже не поймаешь... И такие деньги ему вовсе ни к чему, - хватало бы на хлеб да к хлебу кой на что, да на удочки и патроны... Сидя сейчас в машине, без особого интереса и особых мыслей в голове посматривая на этот бессолнечный, серенький, ранневесенний денек, он почувствовал вдруг как внезапно, а может не так уж и внезапно но понял что почувствовал себя совсем другим… К нему пришло какое-то ощущение свободы,… ощущение твердого стояния на этой Земле,… ощущение того что над ним уже никого… Никого абсолютно… Никого совершенно… Никого… Никого, кроме Того Кому забивали гвозди в руки… Почему же раньше такого не было?... А может и было?... Впрочем нет, раньше такого быть не могло… Замордованному жизнью,… поднимающему детей,… хватавшемуся за все что попадалось лишь бы заработать, часто попадавшему впросак шалопаю,… - раньше ему конечно было не до этого… Сотрясая его машину несущимися вслед за ними мощными потоками воздуха, прошли две фуры - КАМАЗы с десятитонными контейнерами вместо кузовов, со Ставропольскими номерами. -
С овощами наверное,… а может с мясом?... – подумал он, глядя на тяжело
просевшие почти касающиеся колес контейнеры. Только что,
Оглядывая приборы, прислушиваясь к работе двигателей и узлов, они
внутренне уже готовятся пройти следующий пост в Это была мало кому известная шоферам из других краев и областей дорога на север - на Воронеж, Курск, Брянск, Москву и Питер. Она была короче чем через Ростов, но самое главное на ней не было постов ГАИ. Поэтому кто это знал, охотно пользовались ею. - Удачи мужики!... - мысленно пожелал он им, одновременно прикидывая, - куда бы они могли направляться в эту пору?... В Воронеж?... Москву?... Питер?... А может даже в Мурманск,… на самый край Земли?... - Не раз передние колеса его КАМАЗа останавливались у этого края... Не раз через лобовое стекло или выйдя из кабины, вглядывался он в суровое пространство впереди… Вглядывался в тяжелые, свинцовые волны под низким неласковым небом... В этих миллионы лет набегающих на этот берег волнах, под этим низким, хмурым смыкающимся с морем на горизонте небом,… в тоскливом крике чаек,… в той студенности которой тянуло оттуда, с севера,… студенности которой тянуло даже в июле,… - чувствовалось что это все... Что дальше уже ничего нет... Дальше только эти волны и это небо... А еще дальше,… за ними,… - только вечные льды и Полюс... Ничего подобного никогда раньше ему видеть не приходилось… Дикие суровые сопки выставив свои мрачные, гранитные лбы покрытые кое-где мхом или редкой, скрюченной беспощадными северными ветрами порослью карликовой березы,… - не давали никаких надежд земледельцу. Ему, не представлявшего своего существования без пашни, без нивы, без пастбищ, все это казалось диким, невероятным... Он даже мысленно не мог представить себе существование человека в отрыве от колосящегося поля или пасущегося на лугу стада… Но это тоже была русская земля, а лично для него ставшая еще и второй родиной... Ставшая настолько, что глубоко вошла в его душу... Вошла потому что здесь родились дети и внуки. Кто-кто а уж он-то сегодня точно знал, что где бы они ни были, где бы ни жили,… - их теперь словно тех гусей из сытой и теплой Африки, будет всю жизнь тянуть к этим диким, голым камням... Будет тянуть точно так же как эта земля теперь тянула и его… Тянула то ли сама по себе,… то ли тянула потому что здесь жили его дети и внуки… Но он помнил,… не мог,… не имел права забыть и другую землю,… землю находящуюся на другом краю Земли,… землю бывшую его родиной… Поэтому-то и разрывался теперь между теми сопками и этими степями где родился и вырос. Будучи здесь,… - его тянуло туда…. Приехав туда,… - тянуло сюда... Посмотрев вслед уже почти невидимым КАМАЗам, сделал еще глоток и закурил. Сколько же раз ему приходилось проделывать это путь?... Сейчас, поглядывая через лобовое стекло на хмурое небо, на грязно-серый прошлогодний камыш у канала, он вспомнил вдруг Карелию… Вспомнил неожиданно для себя… Вспомнил так ярко, сочно и красочно, что даже задохнулся… Вспомнил как остановившись за чем-нибудь, обойдя и осмотрев машину, попинав колеса, подолгу стоял любуясь лесом… Когда осень словно смутившаяся девчонка стыдливо натягивающая на колени разноцветный подол, укрывает землю желто-багряным и светло-зеленым, печально шуршащим под ногами ковром, деревья как бы тревожно замирают, вглядываясь в надвигающуюся зиму… По каким-то известным только им признакам, они уже знают какой будет она и соответственно готовятся к ней. Движение жизненных соков под их корой замедляется, отчего листья начинают менять окраску… Как божественно прекрасны и в то же время беззащитно одиноки были они. Какая-то неизбежность и обреченность витала вокруг... Словно что-то такое, неизвестное никому вдруг открылось им во всей своей обнаженности и беспощадности, отчего они задумавшись застыли оцепенев не смея шелохнуться… Кто знает о чем были их думы?... О такой коротенькой, шумной и безалаберной весне?... О незаметно промелькнувшем лете?... О том как прекрасен этот их последний наряд?... Или о том как до слез недолговечен и он?... А может их думы были о том, как вообще до замирания сердца несправедливо быстро проходит все под этим небом,… - казалось еще только вчера все было в цвету и вот уже неизбежно и неотвратимо надвигается зима… Кто-кто, а они-то прекрасно знают что впереди ждет их не веселая, буйная, бесшабашная весна или теплое, ласковое и щедрое лето... Поэтому надев этот свой наряд они застыли тихо и задумчиво глядя на свое отражение в сонной глади озер... А когда последний, еще теплый солнечный луч пробившись сквозь густую хвою сосен и елей как бы поглаживая касался их роскошных печальных крон,… каждая березка или рябина словно стряхивая с себя эти думы, радостно вздрагивали и с виновато счастливой улыбкой то ли узнавания, то ли надежды, смущенно вспорхнув ресницами и стыдливо зардевшись,… - замирали в сладостно жутком оцепенении под этой последней его лаской… Ему казалось что все,… все вокруг,… и это с каждой секундой все удаляющееся и удаляющееся в эту пору от Земли ставшее не таким как оно было летом Солнце,… и это не такое уже как летом небо,… и даже эти проплывающие над ними тоже уже не летние облака,… - все это вместе с ним смотрело на них с такой же грустью и печалью… С той печалью и грустью, с которыми мать расставаясь глядит на свое дитя… Что-то восторженно-радостное и в то же время щемяще грустное охватывало его когда смотрел на эти казавшиеся одинокими и как бы погруженными в себя желто-багряные или желто-зеленые кроны… Чем-то они тогда напоминали ему и нас, людей…Когда в безалаберной, шумной молодости мы вот также, подобно этим деревьям в летнем лесу, беззаботно шумим и шелестим,… шелестим всем тем у кого что есть… Но при приближении зимы, нашей, человеческой зимы, - точно также утихомириваемся,… умолкаем… Все чаще наши взгляды устремляются внутрь,… в себя… Или наоборот… Устремляются куда-то ввысь… Устремляются куда-то в то надвигающееся… Устремляются в то непознанное,… неведомое… Он с грустью смотрел на эти роскошные, золотисто-зеленые кроны, на как бы светящиеся пронзительно белым с черными отметинами стволы берез... На сочные, кроваво-красные или слегка с желтизной, тяжелые гроздья рябин на фоне остро врезанной в синеву бабьего лета густой, темной зелени сосен и елей… Ах как понимал он Пушкина в такие минуты!... Глотнув из бутылки, увидел что сигарета к которой едва прикурив и поглощенный воспоминаниями больше не притронулся, догорела до фильтра. Приопустив стекло двери выбросил ее. Вращая рукоятку стеклоподъемника поднимая стекло, поймал себя на том, что несмотря на то что сейчас перед его глазами было все то что было, - было и это серое небо, и такой же серый прошлогодний камыш канала, и уходящая вдаль серая лента асфальта,… - сейчас,… сейчас все это как бы заслонялось, отодвигалось куда-то на задний план, а его место занимала все более явственно проступающая картина того притихшего, зимнего, сказочного леса... Картина, которая захватывала, которая не могла не захватывать какой-то своей застывшей, замершей, заколдовывающей, чарующей красотой... Несмотря на ее полнейшую неподвижность и безмолвие,… несмотря на кажущуюся ее безжизненность,… несмотря на все это,… - в ней чувствовалось,… чувствовалось явственно,… чувствовалось зримо,… чувствовалось что-то древнее-древнее,… что-то вечное-вечное,… и,… и все-таки в ней чувствовалось что-то живое… Одним словом в ней чувствовалось то же самое, что чувствуется во всяком месте на этой прекрасной зелено-голубой Планете… То же самое что он чувствовал всегда глядя на эту казавшуюся ему самой наипрекраснейшей в любое время года, степь… Когда в загустевшем от мороза воздухе ничто не шелохнется вокруг, лес тоже как бы погружается в спячку. Облепленные снегом березы кажутся какими-то сказочными облаками в более темном чем летом небе. Их стволы, то ли от того что с их белизной соперничала белизна снега,… то ли потому что зима,… - уже не казались такими пронзительно-белыми какими они были осенью… Словно кто-то то ли заботливо, то ли небрежно случайно, - выключил на зиму ту их осеннюю подсветку... Проглядывающая кое-где чернь ветвей, образует какое-то немыслимо ажурнейшее кружево... Сосны и ели натянув до подбородка снеговые одеяла, тихонько дремлют видя свои вечные как у всего живого сны, - молодые свои, старики свои... Ничто не потревожит сейчас ни их самих, ни их сны… Лишь изредка,… с зачарованным ужасом, обреченно шурша,… изо всех своих сил стараясь как-то удержаться,… - с тяжело провисшей лапы осыплется снег... И она, словно сонная рука облегченно качнувшись и распрямившись, замирает снова… Васька чувствовал как постепенно затихает, затушевывается в нем то радостно-восторженное, то щемящее грустное что снова охватило душу вспоминая это... Постепенно его взгляд все еще обращенный туда,… в воспоминания,… обретая осмысленность и конкретность, начинал различать окружающее… Наконец, словно кто-то навел его «на резкость», он увидел и степь,… и дорогу,… и камыш,… и небо… Он чувствовал что кроме внуков, его на этой Земле особо уже не держит ничто… Вернее о чем это он?... Держит!... Конечно же держит!... И еще как держит!... Держит сама эта жизнь!... Но… Но в то же время чувствовал что кроме них, он никому уже особо не нужен… Что жене, если не был нужен в 20 лет, в 30 лет, в 40 лет, в 50 лет, то теперь когда на носу уже скоро 60, он ей тем более никуда «не упирался»… - Никто нас особенно не ждет в этом мире и никому мы в нем не нужны кроме своих родных мамочек!... – пришла вдруг в голову запоздалая истина. Где-то уже «за сорок» обнаружил что стал по-новому воспринимать этот мир. Стал «видеть» глубже, объемнее и выше. Словно почувствовал что у него проснулась душа или проснулось то что люди называют ею. Вернее ее присутствие в себе он подозревал постоянно. Но то ли в молодости было не до нее, то ли она специально заложена в нас с таким расчетом что познав этот мир на физическом уровне, с годами, мы должны познать его и на каком-то другом, более возвышенном, более высоком уровне... Именно ею, именно душой он стал «видеть» то, что раньше не замечал. Вернее и раньше он видел когда человеку холодно, когда он голоден или когда у него болит зуб. Сейчас же он стал «видеть», - «как именно ему холодно»,… «как от голода свело живот»,… и «как именно стреляет тот проклятый зуб»... Как и всякое открытие в себе оно немного испугало его, немного было интересно. Жизнь продолжалась независимо от нашего отношения к ней. Все шло своим чередом и постепенно он привык к этому своему открытию. Но вместе с тем прекрасным что открывалось перед ним, пришли и заморочки… Раньше во всех своих бедах он винил кого угодно только не себя. Но постепенно стал понимать, что не только сам был виноват в них, но и был виновником бед других, чаще всего самых близких людей... Осознание этого стало постоянной ноющей болью… Бродя на Пасху по кладбищу, натыкался на могилы сверстников. Иногда видя перед собой очередной памятник, с удивлением и ужасом застывал перед ним, - он считал этого человека еще живым... Тут же в душе отыскивалась какая-то его вина перед ними… Тогда он шептал про себя: - Прости брат!... – С тем же удивлением и ужасом сознавал, что самая большая его вина была перед отцом,… матерью,… братом... Выходило так что больше всего за свою жизнь, он насоли самым родным людям. От осознания этого в его и без того смятенной душе становилось еще горше… Он видел что всех их троих, - и его и Сашку, и Степаныча, несмотря на то что все они были абсолютно разные, что-то все-таки притягивало друг к другу... Это «что-то» конечно же были не деньги, не водка, и не бабы… «Оно» вообще не измерялось никакими земными мерками. Да что там измерялось?... Он даже выразить это не мог словами, не то чтобы измерить… Но несмотря на это,… несмотря на то что это нельзя было ни потрогать, ни измерить, нельзя было даже выразить словами,… несмотря на все это, - каждый из них чувствовал, что именно так оно и было… И как бы присутствуя в них и связывая их между собой, но в то же время оно может быть не принадлежало даже и самой Земле... Да!... Они могли ссориться между собой, ругаться, но чтобы порвать друг с другом… Для этого нужно было наверное сотворить что-то такое, что никому из них не могло придти даже в голову… Разумеется объяснить все это никто из них не мог… Разве что Степаныч… Но и он никогда даже не заикался об этом. Но то что это было действительно так, - знал каждый... Часто видя как чужие люди близко сходились друг с другом в то время как с родственниками у них были более прохладные отношения, в его голову приходила крамольная мысль, - что родство душ если и не выше родства по крови, то по крайней мере тоже кое-что значило в этом мире… С горечью замечал что несмотря на то что все окружающие его и родственники, и Сашка, и Степаныч, и многие другие, были готовы отдать для него все, но он видел что до конца его все-таки не понимает никто… В чем здесь было дело?... В его неумении выразить все то что хотел?... Или в чем-то другом?... Он подозревал что люди так и сходят до конца не понятые никем с этой дистанции под названием жизнь… Уходят непонятыми даже те кому дано счастье высказать многое. Даже те кому принадлежит «Война и мир» и многие, многие другие... В чем тут было дело?... В нашем эгоизме по отношению к другим?... Или в том что все мы все-таки очень разные, индивидуальные?... Настолько разные, что не понимаем даже своих матерей… Но за осознанием этой разности и индивидуальности стоит другая беда, - чувство одинокости... Одинокости от того что другого такого как ты больше нет и быть не может… Нет и быть не может во всей Вселенной... Ему казалось что именно это чувство выгнало в свое время из дому и автора «Анны Карениной» и многих других под этим небом... Но в то же время был уверен, что от этого не убежать никуда… А может никакая это не душа, а просто с годами мы умнеем, набираемся опыта и поэтому по-новому воспринимаем окружающее нас?... Может то что я только-только стал замечать и понимать, другим это дано с детства?... Он чувствовал что чем больше узнавал, тем меньше знал и понимал. Вернее каждое новое знание открывало новое неизвестное, непознанное... И этому не было ни конца, ни края... Он понял, что познание бесконечно… Сделав глоток и жуя «Сникерс», не глядя на бутылку, по весу, отметил что она уже порядком опустела и что все это время сидел неподвижно уставясь в какую то точку на лобовом стекле. Этой точкой «прицеливался» в пролетающих ворон, какую то кочку или что-то еще... Несмотря на то что делал это не задумываясь, просто так, однако видел что старался делать это правильно. «Целясь» в летящую ворону или кочку, представляя ее бегущим на него, от него или в сторону зайцем или лисой, - выбирал нужное упреждение... Иногда он терял эту точку из виду, но спустя какое-то время взгляд снова останавливался на ней. «Прицелившись» в очередной раз в дерево, заметил что его ветви неподвижные до этого стали раскачиваться, - поднимался ветер... Он жалел что годы пронеслись как-то очень уж быстро, незаметно… С замиранием сердца, с какой то пугающей безысходностью убеждался, - чем меньше их остается, тем быстрее они летят. Прекрасно сознавая это, ничего нельзя было сделать... Тогда на него наезжало что-то такое, отчего он мысленно вопил, - Господи!... Жить!... Жить хочу!... - Но тут же ловил себя на том что то ли понимал сам, то ли кто-то говорил ему, - А кто тебе не дает?... – Он был слава Богу здоров, так что никто ему этого не запрещал. Но что именно он имел в виду и как именно хотел жить,… - ни за какие шиши ничего внятного сказать не мог… Мысленно «прокручивая» свою жизнь после смерти брата, видел что ничего в ней такого особенного, заслуживающего внимания не произошло. Да и произойти уже наверное не могло... И что впереди ждут только болезни и борьба с ними, изматывающие тело и душу так, что ни на что другое уже наверное не останется сил... Зная что люди по своей натуре в полной мере способны что-то оценить только тогда когда теряют, - был уверен что именно в последние дни, часы или даже минуты жизни, нам откроется в полной мере и то что мы теряем,… и то как надо было жить… Время беспощадно уходило, а что делать он не знал... Не знал точно также, как не знали этого и миллиарды и миллиарды людей живших до него… Неумолимое, неподвластное никому и ничему время, делало свое словно вытекающая, образующая воронку вода… Когда воды еще много воронка почти не видна, лишь едва-едва проступая небольшим углублением на ее поверхности. Но вот воды становится все меньше, воронка расширяется и вытягивается, с каждым мгновением становясь все больше и больше... И когда воды остается совсем мало, ее самой уже почти не видно... А взгляд гипнотически притягивает свирепо крутящаяся и словно разозленная кобра покачивающаяся из стороны в сторону воронка, сквозь которую крутясь и метаясь словно изо всех сил стараясь как-то удержаться перед ужасом неминуемого, - проваливается вода…
Кажется вот закончится вода и эта воронка словно какое то ненасытное
живое существо начнет затягивать в себя и воздух,… и его, Ваську,… и сам сосуд,…
и все остальное... Он понимал что в эти годы все сожалеют… Такие уж они эти годы... Одни сожалеют о том что проработав всю жизнь, самой жизни так и не увидели… Другие о том что проваляв всю жизнь дурака, ничего путного в ней не сделали… Иногда ему казалось будто что-то было не так и начни все сначала он бы жил как-то по-другому... Но потом, подумав, понимал что жизнь мудрая штука и кому сколько в ней дано, тот так и живет... А для того чтобы прожить другую жизнь, надо иметь и какой то другой набор из ума, трудолюбия, жадности, честолюбия, настойчивости, глупости, лени... И какую-то другую степень их преобладания одних над другими… Не то чтобы такие мысли владели им постоянно, но довольно часто он задумывался, - почему это именно его оставили на этой Земле?... Почему?... Вероятно кто-то,… то ли Сам Господь Бог,… то ли существующий где-то на небесах какой-то их семейный клан,… - решили так… Решили оставить почему-то именно его… Оставить неизвестно за какие такие заслуги… Как и большинство из нас, он считал что они, ушедшие, были лучше, были неизмеримо лучше него и поэтому не понимал, - почему получилось именно так… Ничем таким особенным, особенным, по крайней мере в лучшую сторону, он не отличался от них. И поэтому все произошедшее было для него непонятно. Но раз уж так получилось, - значит за всем этим что-то было… Как и многие до него на этой Земле оказавшись в подобном положении, ничего такого оригинального он придумать не мог. И поэтому решил, что раз уж его оставили, - оставили для того чтобы он помнил их всех… Помнил… Помнил и помогал оставшимся родственникам… И он изо всех своих сил старался соответствовать этому… Он не только молился за умерших прося Бога отпустить им грехи и упокоить их души, но и чем мог помогал родне. Одним словом старался во всем соответствовать старейшине рода. Старался… Тут Васька невольно усмехнулся и сразу же поежился… Поежился, зная за собой многочисленные свои грешки… Запрокинув голову делая очередной глоток, увидел как-то по иному, как-то не так как надо, низко летящую ворону. На левом ее крыле несколько перьев резко выделялись из той задуманной природой, совершенной, законченной формы и поэтому летела она тяжело припадая на него. Видно было что каждое движение дается ей с трудом. А медленные, неохотные повороты головы когда она оглядывала землю внизу, говорили о том что там, на земле, ей давно уже ничего не интересно. И оглядывает ее она лишь только потому, что еще теплился в ней инстинкт самосохранения. И только благодаря ему, благодаря этому инстинкту, она неохотно делает это чтобы заранее увидеть опасность. Ее время от времени раздававшееся карканье было не резким и сильным, а каким-то придушенным. И больше напоминало звук рвущейся не очень крепкой ткани... Он понял что она была стара. Стара настолько, что каждое движение уже не приносило ей того состояния удивления и восторга. Того самого состояния, когда каждым перышком чувствуя упругость заботливо поддерживающего ее воздуха, она могла легко и грациозно лавировать переваливаясь с крыла на крыло то снижаясь, то взмывая ввысь. Когда от осознания своей молодости, силы и легкости, ее буквально распирало от восторга, хотелось петь, дурачиться и кричать от счастья. Тогда набрав высоту и сложив крылья, она бросалась вниз чувствуя как ощутимо прижимаются к телу перья рассекаемым ею воздухом, как в сладком ужасе замирает сердце... Но в то же время всю ее переполняла радостная уверенность от осознания того, что в любое мгновенье она легко может остановить, прервать это падение и грациозно выровнявшись иногда даже у самой земли, распластав сильные, послушные во всем крылья, свободно и легко парить поглядывая вниз и успокаивая дыхание… Сейчас же он видел, что каждое ее неуклюжее движение доставляло ей неудобство, боль и может даже муку. Было видно что ей уже давно не до гнезда, сооружением которого занимаются наверное сейчас ее более молодые сородичи. И что может быть изгнанная ими и движимая голодом, превозмогая боль и обиду, она летит сейчас туда где ей когда-то повезло... _
Да-а-а!... Даже у вас старость не мед!... – горько подумал он. То ли от жалости
к ней, то ли от осознания того что скоро и его ждет что-то подобное, то ли от
чего-то еще, - на него вдруг нахлынуло что-то такое, отчего ком подкатил к горлу...
Перестав жевать, сжав губы и чуть наклонив голову, он терпеливо пережидал это
состояние провожая ее взглядом. Внуков Васька любил, особенно внучку, и откровенно баловал. Однажды Светка сделала ему замечание, на что он ответил: - Пусть
пользуются, пока есть возможность. Неизвестно еще что их ждет, когда умрут дед с бабкой. Родители могут запить и что с
ними будет потом,… - одному Богу известно… Вон сколько их ошивается по
вокзалам, рынкам да подвалам... -
Ей такая мысль возможно никогда не
приходила в голову. Но так как она тоже не первый год жила на этой Земле, от такой
возможной жестокой перспективы, ей видно
стало не по себе и она пораженная ею, умолкла.
Внучке был годик. Она казалась ему такой беззащитной и беспомощной на этой холодной и враждебной ко всему живому Земле. А враждебно было буквально все, - и лежащие в пределах ее досягаемости нож, ножницы, гвоздь которыми она могла пораниться,… пуговица или монета на полу которые она могла проглотить,… и флакон уксуса или какой другой дряни… Вспоминая, что к детям так не относился, думал, - шалопай был… – Видя что такие же шалопаи и ее родители, старался оградить от всего. Он часами держал ее на руках, вдыхая запах головенки. Восторженно рассматривал эти ручки,… пальчики,… ноготки… До слез умилялся когда
удивляясь чему-нибудь, высоко вскинув брови, округлив ротик и вытянув губки и
указывая как-то по особенному, по детски оттопыренными большим и указательным
пальчиками на то что так ее удивило, она коротко выдыхала, - У!!!... - Он никому не позволял кричать на нее и тем более шлепать, если она не хотела что-то делать или делала не так. Наоборот, начинал хвалить ее приговаривая, - молодец,… - или – умница... - И то что она не делала под окриками или шлепками, начинала делать поощряемая этими казалось бы ничего не значащими словами. И она, эта ничего еще не понимающая кроха но наверное чувствовавшая его отношение к ней, платила ему тем же... Гладила его своими пальчиками по щетине щек, потом себя удивляясь наверное, - почему это они у него такие колючие?... - В такие минуты ему не избалованному жизнью, казалось будто что-то подсвплывало в нем и начинало парить поднимаясь все выше и выше. От этого становилось как-то легко-легко и хорошо-хорошо… Ей не нравились очки и снимая их она произносила что-то вроде – пффф! - Однажды он поймал себя на том что осознает, что так будет не всегда. Что это не внук, не мужик, а внучка – баба… И что со временем,… когда вырастет,… попадется ей как всегда подворачивается всем им какой-нибудь шалопай который станет для нее всем… Но слава Богу он, Васька, до этого уже не доживет... Сделав пару глотков из почти опустевшей бутылки, качнул ее не глядя определяя остаток. Закуривая чувствовал как порывы ветра сотрясают машину. - Астраханец!... – отметил он глядя в какую сторону гнулись деревья. В это время он не редкость в их краях и дул иногда неделями. Дул оттуда, куда улетела ворона. – А интересно, как она?... Долетела?... – почему-то подумал он. Обрывок бумаги порывом ветра швырнуло на лобовое стекло так резко, что он даже пригнулся от неожиданности. Прижав его чуть выше щетки, с противным полушелестом-полуписком протащило по нему и унесло куда-то дальше. Чуть скосив глаза провожая его взглядом, вернулся к своим мыслям...
Что-то родное было в ее чертах,
ее глазенках, ее жестах. Что именно он сказать
не мог, как не мог сказать, чьи именно черты она ему напоминала. Иногда ему казалось что в ней было что-то его,
Васькино, но более чем полувековой давности. Ни одной своей детской фотографии
у него не было. В то время они были редкость, так что сравнивать было не с
чем. Иногда казалось что она напоминает ему умершую мать... Только сейчас стал понимать как виноват перед нею забывая писать, а приезжая слишком мало времени бывая с ней. Помнил как никогда не болевшая мать, вдруг серьезно заболела. Как он молил тогда Бога, чтобы она только выкарабкалась, а уж он, Васька, будет относиться к ней совсем по-другому... Мать выздоровела. Прошла неделя, другая и опять все пошло по старому. Жизнь крутила его словно щепку в своем ненасытном водовороте, - била о берега, сажала на мель, снова выносила на стремнину. И всегда подворачивались какие-то более важные дела, чем простое внимание к ней. Ловя себя на этом, сознавая какое он чудовище, но сделать ничего не мог… - Господи,
какое же я все-таки…- думал он
про себя. И вот сейчас, когда Бог
послал внучку чем-то напоминающую ее, играя с ней иногда задумывался – то ли он
отдает должное внучке, то ли тот, неотплатный уже долг матери... Иногда казалось что этими глазенками в его глаза, смотрит то далекое,… недосягаемое,… уже не рассчитанное на него будущее... Смотрит так не по-детски серьезно, испытывающе, словно спрашивая из того будущего, - А какой ты, деда?... – Он готов был поклясться в том, что взгляд ее при этом, проникая в самые глубины его дремучего бытия, был всепонимающь и мудр. В такие минуты становилось даже как-то не по себе… - Ну откуда,… откуда у этой крохи такой взгляд?... - Он готов был поверить что этими глазенками, из того далека откуда все приходит и куда в конце концов все уходит,… из того далека в котором рано или поздно окажется и он,… - из того самого далека этими глазенками смотрит на него мать... И что там, в этом «далеке», каким то образом пересекаются души рождающихся детей и оставивших уже этот мир,…умерших… И что она,… эта кроха,… - была их посланцем...
Он был уверен в том что если такая связь и возможна, то только через
внуков… В такие минуты он ловил себя на том, что будто даже робеет под этим ее взглядом и всем своим существом отчаянно боится сфальшивить или солгать. Каким-то образом она безошибочно угадывала его настроение. Не сознанием, не умом еще, - откуда они у нее? Все ее познания пока ограничивались тем, что мама теплая и добрая, огонь горячий, а пол, если на него упасть, - твердый и холодный. Ему казалось что природа наделяет детей каким-то иным инструментом познания окружающего мира. Наделяет даже не на физическом уровне, а на каком-то другом… Это позволяет им угадывать исходящие от человека или другого живого существа враждебность,… угрозу,… доброту... Иногда ему казалось что душа ее осторожно и чутко обследовала или прощупывала его душу, безошибочно улавливая его настроение в эту минуту. Казалось что он даже чувствует эти ее прикосновения... Так как она ничего еще не умела скрывать и даже не подозревала что это можно делать, результаты такого обследования тут же отражались на ее поведении. Уловив что он не в настроении, молча опускала глазенки, сползала с колен и играла сама или уходила. Если его настроение ее устраивало, оставалась на руках, старательно снимала очки, рассматривала его лицо,… рисунок и пуговицы одежды… Показывала где у него и у нее ротик,… носик,… глазки… Или просто гладила по колючей щеке, быстро-быстро кивая головенкой на его вопросы... При этом он был уверен что по его отношению к ней это определить было невозможно. Так как с кем-с кем, а уж с ней-то он всегда был предельно ласков. - В таком возрасте, - думал он, - душа помогает нам познавать этот мир. Потом, по мере развития сознания она за ненадобностью как бы засыпает в нас и просыпается то ли когда сознания уже не хватает для познания этого мира, то ли для того чтобы мы познали его на другом, более высоком чем сознание уровне… - Занятый воспоминаниями, поймал себя на том что хоть и смотрит в лобовое стекло но ничего не видит. Как бы просыпаясь нашел ту точку на нем. Затем все более осмысленный его взгляд устремился дальше и наконец увидел как порывы ветра неистово гнули росший вдоль канала камыш. Какая-то часть его гнулась по направлению к середине канала. В то же время соседние кусты гнулись вправо, другие влево. Словно какие-то сумасшедшие волны ходили по нему, беспощадно выгибая с максимально возможной амплитудой. Несмолкаемый шум и треск хорошо был слышен даже здесь, в машине. Он удивился что до этого не слышал его. Но тут же понял,… нет,… слышал... Ведь именно он служил тем «музыкальным» фоном для воспоминаний. И что не будь его, может быть и они были бы не такими… Поднеся бутылку чтобы сделать очередной глоток, поймал себя на том что то ли отвлекся глядя на камыш, то ли по какой другой причине, ткнул ее горлышком себя куда-то в щеку. -
Э-э-э!... Да ты брат кривой!... Кривой как патефонная ручка,… -
неодобрительно и в то же время заботливо, подумал он о себе. Отпив,
почувствовал что осталось на глоток-два, не больше. А мысли опять вернулись к
внучке… Сопровождая ее когда она деловито ковыляла по комнатам на своих еще по детски кривоватых, коротковатых и неустойчивых ножках, он прикрывал рукой все углы о которые она могла удариться. Часто наблюдал когда у нее что-то не получалось или выходила какая-то заминка и как она старательно стремилась преодолеть это, сдвигая например с места стул или что-то другое. Напрягая все свои силенки, заходя то с одной то с другой стороны, заглядывая под него и видя что он не двигается, она удивленно и сокрушенно взмахивала ручонками и бормотала, - Икак!... Икак!... – Он ловил себя на том, что глядя на нее в это время умилительно шептал про себя, - «У, ти, ешь твою мать!... У, ти, ешь твою мать!...» - В
такие минуты острая до слез жалость прошибала его. Он чувствовал в себе какую-то
нечеловеческую, звериную готовность защищать ее до последней возможности. Так
наверное волк защищает своих щенят. - А может это как раз и было по-человечески?... Может это именно так и должно быть?... – Прожив жизнь, он
знал что ждет ее в этом мире. От
осознания этого сердце его сжималось от жалости к ней и своей беспомощности. И
не столько потому что был уже стар,
сколько потому что знал, - во многом люди бессильны в этой жизни... Бессильны даже
в такой казалось бы ерунде как в том что кого выбираем мы, не всегда
выбирают нас... И сколько всего связано с этим… Никогда не признававший
никаких авторитетов над собой кроме отца
родного, а позже и Отца Небесного, - ловил себя на том что с радостью готов
повиноваться ей во всем… - Наказание ты мое!... – в сердцах воскликнула как-то Светка укачивая ее. Зная что она так совсем не думает, просто ляпнула, однако влез, - Не наказание дура, а счастье!... Не будь ее, выгуливала бы сейчас какого-нибудь пуделя или котяру… И как знать, может она уже и есть как раз тот человек, который подаст тебе последние на этой Земле кусок хлеба или глоток воды... – Вспоминая все что связано с внучкой, - поймал
себя на том что улыбается. Улыбается самой теплой, какой даже никогда не
подозревал в себе, до щемящего пощипывания в глазах, - улыбкой. Словно
очнувшись и почувствовал как стало холодно в салоне он завел двигатель. Допив
водку, прогрев машину и включив печку, развернулся и вырулил на дорогу. |
